домой, в Люберцы

А.А. Белов

Люблю я Люберцы. А ты?

(История Земли Люберецкой и ее народа)

Люберцы, 2000 г.

Оглавление

Введение *

Узелки на память *

Сколько названий у нашего города? *

Наследники Грязева *

“Полудержавный властелин” *

Деяния императриц *

Каменный пояс *

Путешествие Карамзина *

За веру, царя и Отечество *

Первая Отечественная *

Переселенцы *

Литераторы: затворники и непоседы *

Падение крепостного права *

Чугунка *

Распад “дворянских гнезд” *

Люберецкие церковные приходы *

Подмосковные трамваи *

Портретная галерея *

Капитал наступает *

Повествование о писателях и художниках *

Раменские истории *

Введение

Люблю я Люберцы. А ты? Конечно же, любишь, наш дорогой юный читатель. Да и как можно не любить свою Малую Родину? Любить необъяснимо, всем сердцем и душой, волнуясь всякий раз при встрече со словом Люберцы в печати или в эфире. Любить и гордиться своей Малой Родиной ты станешь больше и осознанней, когда узнаешь историю Люберец. Она крепкими нитями, как пуповиной, связана с Россией – твоей Большой Родиной.

Россия, Святая Русь!

Тебя люблю я!

Тобой горжусь.

Святой Русью наша страна стала называться в связи с тем, что она – единственная из всех стран в чистоте, без изменения сохранила и защитила в течение двух тысячелетий учение Иисуса Христа. Вера наших предков и наша с вами вера поэтому и названа Православной. Это означает, что мы правильно славим Бога. Историю нашей Люберецкой земли невозможно понять без понимания истории принятия христианского Православия русским народом. Ибо и наш язык, и нашу культуру, и наши обычаи, и нашу веру сохранила для вас, нового поколения люберчан Русская Православная Церковь в течение более чем тысячелетней истории русского государства. Мы с вами не стали монголами, шведами, поляками, литовцами, французами, немцами только потому, что дух русский всегда силен был правильной верой. И люберчане вместе со всем русским народом пережили все смутные времена. В этом – залог того, что и новую смуту конца XX века мы с вами одолеем. Мы победим все недуги, которые одолели наше общество последние 15 лет. Наша история учит нас этому. Мы победим. Поэтому люби Люберцы, люби ее историю.

Узелки на память

Возраст населенных пунктов принято исчислять по первому их письменному упоминанию. Неважно какому: в берестяных грамотах, надписях, выбитых на камнях, официальных актах. Датой основания Москвы считается 1147 год по единому шаткому аргументу: письму-приглашению Юрия Долгорукого князю Святославу: “Приди ко мне брате в Москов”. Хотя Москва по всем данным возникла гораздо раньше и первоначально называлась Кучково.

Своей родословной – долголетием, знатностью – Люберцы могли бы поспорить если не со столицей, то со многими городами и поселками. Санкт-Петербург основан в 1703 году, Омск – в 1716, Екатеринбург – в 1723. Красноармейск, Октябрьский, Комсомольск-на-Амуре своими названиями говорят о более позднем возникновении. Люберцы же дебютировали на подмосковной сцене в 1623 году, будучи еще деревней.

Да и славы Люберцам не занимать. Знаменитостей, имеющих отношение к нашему краю, немало. Почти все они “прописаны” в Большой советской энциклопедии. Одни пришли к нам из тьмы веков (протопоп Аввакум), другие были нашими современниками (Юрий Гагарин). Некоторые жили у нас подолгу (писатель Телешов), или были наездами (Есенин, Маяковский). Полководцы возглавляли армии (Кутузов), ученые изучали почву и реки (Вильямс), выводили новые сорта сельскохозяйственных культур (Лорх), художники рисовали картины (Коровин, Грабарь), артисты выступали на подмостках (Шаляпин). Все они благодаря своему таланту, трудолюбию оставили след в нашей истории.

Давайте признаемся, что мы, люберчане, небрежно относимся к нашему прошлому. А жаль! Все же мы не Иваны, не помнящие родства. Упрек, высказанный более ста лет назад известным русским геологом Щуровским, непосредственно касается и нас.

“Не удивительно ли, – писал ученый, – мы знаем и ревностно изучаем наши дальнейшие окраины, стремимся под жаркие тропики и в неведомые страны и в то же время не знаем того, что находится рядом с нами, в ближайших окрестностях…”.

Эти слова можно было бы поставить эпиграфом.

Первую попытку осознать, кто мы и откуда, сделали наши пращуры. Что подстегнуло их к этому, расскажем позже. Но в Центральном государственном архиве древних актов нашли мы копии с писцовых книг, рассказывающих о событиях в Люберцах, начиная с 7131-7132 годов.

Но тут без комментария никак не обойтись.

На Руси, до Петра I, летоисчисление велось “от сотворения мира”. А мир, помнится, был сотворен за 5508 лет до рождения Христа. Первоклассник, и тот без компьютера подсчитает: 7131 минус 5508, в остатке 1623. Это и есть год 1623-й – дата первого упоминания о Люберцах.

Что же тогда представляло собой наше селение?

“В Островецком стану за дьяком Иваном Кирилловым сыном Грязева полдеревни Назаровы, Либерицы тож … на речке на Либерице, а в ней двор вотчинников да крестьянских 6 дворов…

Да за подьячим за Федором за Дементьевым сыном Порошина полдеревни Назаровы, Либерицы тож … на речке на Либерице, а в ней 3 двора”.

Там еще много чего написано, но дай Бог с этим отрывком разобраться. Всего несколько строчек, а сколько пищи для размышления!

Во-первых, почему сдвоенные годы: 7131-7132, или в переводе – 1623-1624? Впрочем, это объяснимо. До Петра I и его реформ новый год начинался не 1 января, а 1 сентября, как нынче в школах, учебных заведениях. Так и значится в документах: 1997-1998 учебный год.

На одну деревню – два владельца. Один дьяк, другой – подьячий.

Наверняка второй у первого в подчинении. Видимо, главным был Грязев. Любопытно, кто кого одолеет? Двум медведям в одной берлоге тесно.

Странно: у деревни в 10 дворов два названия. Происхождение первого прозрачно: по имени какого-то Назара, то ли первопоселенца, то ли рачительного мужика, у которого все остальные в кулаке. А второе? Либерицы! Ему в русском языке и похожего не подберешь. Латынь какая-то! Либер – значит свободный. Но откуда тут, в подмосковном захолустье, взяться латыни? Да еще в 1623 году!

Словом, загадка на загадке. И писец, который составлял или переписывал этот документ, нисколько не виноват. И бумагу выбрал добротную, плотную, с водяными знаками, как на крупных денежных купюрах. И старателен был, и грамотен. Почерк размашист, красив, с крючками и закорючками над словами – диакритическими знаками, титлами.

Но и до Грязева с Порошиным были у деревни свои хозяева. Из той же писцовой книги за 1623-24 год можно узнать, что половина деревни попала Грязеву по закладной Семена Давыдова в 1621 году, а Давыдову досталась она как приданое своей жены Прасковьи Куприяновой, дочери Горсткина. А еще раньше это было поместье Михаила Старого и Богдана Озарнова.

Вторую половину деревни приобрел (заметим, тоже в 1621 году) Федор, сын Дементия Порошина по закладной жены (вдовы) Татьяны Кирилловны Горсткиной да сына ее Василия.

Получается, что после смерти Куприяна Горсткина его вотчина, поделенная между вдовой и зятем на две неравные части, была отдана в залог.

Федор Порошин в дальнейшую историю нашего города не вписывается: вскоре он продал свою долю какому-то Кузьме Трусову, а тот в 1627 году – Ивану Грязеву, который и стал единоличным властелином деревни Назарово-Либерицы.

Никто этого имени уже не помнит и ничего оно не говорит нам. Но тогда это была фигура. Дьяк семнадцатого века – не дьячок и не дьякон и вообще не церковнослужитель, а крупный столоначальник, ответственное административное лицо, если сравнить, то сродни нашему министру, на худой конец – заму. К тому же Грязев был не просто дьяк, а думный. А они, думные дьяки, занимали не последнее место в российском государстве, уступая только боярам, окольничим и думным дворянам.

По происхождению наш дьяк навряд ли был знатен родом. Сама фамилия, доставшаяся от нелестного прозвища, красноречиво о том говорит. Ее носитель долго выбивался в люди, грудью прокладывая путь в высшие эшелоны власти. В 1615 году он еще только подьячий в Разрядном приказе – одном из центральных правительственных учреждений. Но его уже ценят. Он едет с посольством в “Аглицкую землю” – Англию. С каким поручением, не знаем. Но миссию выполнил успешно, поскольку на следующий год – новое важное задание.

“Нужно было уладить отношения с ногаями, – пишет историк С.М. Соловьев, – которые в Смутное время отстали от Москвы, перенесли свои кочевья с Ногайской стороны на Крымскую и воевали московские украинские города. Воевода князь А.М. Львов и дьяк Иван Грязев отправились в Астрахань еще в 1616 году, действовали удачно, ногайских мурз и всех улусных людей привели под царскую руку в прямое холопство, перевели их опять с Крымской стороны на Ногайскую, взяли заложников из дальнего кочевья, из-под Хивы и Бухары, перевезли в Астрахань Албу-мурзу и с ним до 15 тысяч людей. Выручили из Ногайского полону 15 тысяч русских”.

За одно это, за освобождение пятнадцати тысяч русичей из горькой неволи можно с почтением произносить имя Грязева.

Звезда расторопного дипломата продолжала восходить, он уверенно делал карьеру. После Разрядного служил в Поместном, затем в Посольском и, наконец, в приказе Казанского Дворца. Чтобы нагляднее представить, что это за орган, скажем, что в зоне действия этого приказа находилась не только Казань, не только все Поволжье, Среднее и Нижнее, и не только соседняя Башкирия, но и Урал и Сибирь. Приказ осуществлял все административно-судебное и финансовое управление этой огромной территорией.

Обычно во главе приказов стоял тот или иной знатный боярин, но только номинально, свадебным генералом. Фактически все вершили дьяки. Самым удачливым был Иван Кириллович. За всю многолетнюю историю приказов из 86 дьяков только трое, в том числе он, были удостоены звания думных.

Грязев сумел приблизиться к трону. В записной книге Московского стола то и дело отмечается его участие в празднествах и торжествах: в день Рождества Христова был у государева стола дьяк Иван Грязев... В день ангела царицы Евдокии Лукьяновны был у стола он же…

Его по-прежнему посылают с посольством в другие державы. Правда, визит в гамлетовскую Данию в декабре 1651 года сложился неудачно. В Копенгагене дворян Василия Коробьина, Ивана Баклановского и дьяка Ивана Грязева приняли невнимательно – в ответ на такой же прием датского посла в Московии. Так сказать, обменялись нелюбезностями. Двор, где они остановились, был худ и тесен, сторожей приставили много, чтобы никого к ним из нужных не пропускать. После представления королю тот обедать их к себе не пригласил, а послал корм на дом.

Послы обиделись и гордо покинули негостеприимную страну.

Доводилось ему принимать иностранных высокопоставленных лиц и в своей отчизне. 15 декабря 1633 года у государя был турский (турецкий) посол, а речи ему говорил посольский думный дьяк Иван Грязев, а по лавкам сидели бояре, окольничие и стряпчие в золоте. Да при государе же были рынды (телохранители) в белом платье.

Портрета Грязева нам не встретилось. Поступим, как криминологи, составим словесный, описательный. Дьяк был среднего или выше среднего роста, но в любом случае не мелкота и не как долговязый баскетболист. Не был он ни кривым, ни хромым, ни горбатым, иначе не посылали бы его в Великобританию, где было незыблемой традицией не доверять государственных постов людям с физическими недостатками. Носил он, думаем окладистую, степенную бороду, которую, живи дьяк позже, непременно срезал бы Петр Первый.

Понимал ли чужеземную речь, ту же турецкую, без толмача? Сведений нет. Но что грамотой владел основательно, почерк имел каллиграфический – бесспорно.

Можно частично восстановить и одежду. Она приближалась к дорогой, боярской. Была пышной, тяжелой, шитой золотом, придавала всему облику важного сановника торжественную величавость. Носил длиннополые горностаевые и соболиные шубы, высокие меховые шапки. Ни шагу не делал без тяжелого, резного, украшенного драгоценными каменьями посоха.

Каких был лет? Дата рождения неизвестна. Но явно прожил меньше, чем родители. Его отец Кирилл Андреевич скончался 2 февраля 1623 года, мать Ирина, при пострижении Александра – 5 февраля 1624 года. Смерть самого Ивана Грязева последовала 14 мая 1634 года. Разница всего в какой-то десяток лет. Его жена Пелагея пережила его на пять лет. Статистики утверждают, что женщины и сейчас умирают позже, чем мужчины.

Все Грязевы похоронены в ограде Симонова монастыря в Москве. Простых смертных там не хоронили, в советское время монастырь, к сожалению, был взорван.

Итак, в начале 17 века Люберцы переходили из рук в руки, пока не оказались в собственности одного владельца – Ивана Грязева. Настораживает то, как быстро и легко провернул он это дельце. Но удивляться нечему.

Раздачей, обменом, куплей-продажей помещичьих и вотчинных земель распоряжались два приказа: Разрядный и Поместный. Они же давали и ссуды под залог, как было и с Люберцами, выступая в роли ростовщиков, этаких российских гобсеков, как тут не вспомнить, что наш почтенный дьяк Иван Кириллович служил в этих приказах, и Разрядном, и Поместном, и как раз в то время, когда оформлялись купчие на нашу деревню. При общей сложности, непонятности, запутанности тогдашней юриспруденции, поголовной безграмотности населения был широкий простор для финансовых махинаций. Можем ли мы обвинить Грязева в использовании своего служебного положения, в злом умысле? Только по догадкам да по народной мудрости – по пословицам и поговоркам: дьяк охулки на свои руки не положит, своя рука – владыка.

Но кое-какие косвенные улики просматриваются. Грязеву, если он преступил закон, требовалось замести следы, уничтожить некоторые сведения о Люберцах. Кажется, это ему удалось. В те стародавние времена рукописи не сшивались в одну тетрадь, в книжечку, не завязывались тесемками в папках, а подклеивались лист к листу по нижнему обрезу, составляли длинную ленту, которую свертывали в трубку, рулон, свиток, столбец. Подписи чиновников, отвечавших за документ, ставились на чистой оборотной стороне в местах склейки листов. О таких столбцах писал А.С. Пушкин:

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток.

Ученые обратили внимание на то, что столбцы писцовых книг 1573-1574 годов нарушены, не достает начальных листов. Соответственно и копии, снятые с них, страдают тем же недостатком. Мы нашли в этих копиях деревню Кудиново на Москве-реке, сельцо Михнево на Пехорке, пустошь Остееву, что прежде значилась деревней Жулебино. Все это неподалеку от нас, но ни Назарово, ни Либерец не обнаружили. Листы утеряны. Но больше всего нас поразило такое открытие: по склейкам была пометка: “Скреплял дьяк Иван Грязев”. Не он ли вынул листы о Люберцах? Это, конечно, гипотеза, но весьма правдоподобная.

Столбцы писцовой книги 1576 года тоже скреплены подписью Грязева. Мелькают знакомые названия: Перово, Тетеревники, поместье Ивана Жулебина… Но Либерец нет – часть листов пропала. Это опять-таки в копиях. А рукописи-оригиналы? Их и подавно нет. Сгорели в страшном пожаре 1626 года, когда погиб весь до основания архив Поместного приказа. Кто знает, не было ли это преднамеренным поджогом?

Уцелей те старинные писцовые книги, возможно, и юбилей города люберчане могли бы отпраздновать раньше, и тайны его названия не существовало бы…

Мы так подробно рассказали об Иване Грязеве потому, что, по письменным источникам, он стоял у колыбели нашего селения. Всеми правдами и неправдами округлял свое владение, присоединял соседние деревеньки, пустоши и селища. Что такое пустошь? Знакомы нам глаголы пустошить, опустошать. На зачине 17 века, в сумятицу польской интервенции и набегов вероломных татар, пустошилась и разорялась многострадальная русская земля и возникали на месте опустевших селений пустоши – невозделанные, покинутые поля, зараставшие сорняками и кустарником. Иногда их называли селищами. Конечно, были и другие, более прозаические причины образования пустошей, но в Смутное время это были главные.

В 1627 году во владении Ивана Грязева, кроме Назарова, Либерицы тож, числились: сельцо Богородское, что ранее звалось Микулино, селище Васково, а Ивашково тож на речке на Либерице, а также пустоши Алешково, Семенково, Шарапково, Костино.

Грязев имел в центральной усадьбе какой-никакой, а дворец – многоярусную повалушу с выступающим двухмаршевым крыльцом и трехчастными жилыми покоями.

И это еще не все. Грязев построил в своей резиденции православную церковь. Известна даже точная дата. В книгах Патриаршего приказа за 7140 год, а по-новому, за 1632 год, записано:

“Новоприбылая церковь в Московском уезде, в вотчине дьяка Ивана Грязева, во имя Преображенья Господня да в пределе Иоанна Предтечи, дани положено 5 алтын 2 деньги, и нынешнего 140 (1632) года, февраля в 24 день, по челобитью дьяка Ивана Грязева, дана ему Государева Патриархова несудимая грамота, а велено ему с той церкви дань платить на Москве вдвое. И февраля в 28 день те деньги на нынешний 140 год платил Иван Грязев”.

Алтын – старинная русская мелкая монета достоинством в три копейки, деньга – полкопейки. Владимир Даль в своем словаре приводит поговорку: по-латыни – два алтына, а по-русски – шесть копеек.

Храм, основанный Грязевым, разумеется, с перестройками, служил люберчанам три долгих столетия, и был уничтожен, как и многие другие церкви, в середине 30-х годов нашего века. Колокола были свезены в подвалы завода имени Ухтомского и в Великую Отечественную войну, видимо, пошли на переплавку. Церковная изгородь были перенесена к зданию школы № 1, а потом и она бесследно исчезла.

С постройкой церкви Либерицы стали не деревней, а селом.

Подводя итог, можно сказать, что, многократно уменьшая масштабы, Иван Грязев сделал для Люберец то, что Иван Калита для Москвы.

Сколько названий у нашего города?

Выступала в Доме культуры завода имени Ухтомского известная киноактриса Наталья Гундарева. В Книге почетных гостей оставила запись: “Люберцы, как я полагаю, от слова любить”.

Приезжал к люберчанам поэт Лев Ошанин. Спросил о названии города. Ему ответили:

– По речке Люберке.

– А речка?

Замялись отцы города, говорят:

– Парни с девчатами ходили вечерами на речку. Влюблялись...

Снова, значит, от глагола любить, от существительного любовь? Они, и Гундарева, и другие, не были оригинальны в своих высказываниях. По преданиям старины глубокой, название своей Люберцы получили от следующих событий. По знаменитой Касимовской дороге шли когда-то обозы с товарами в столичный град. О том Александр Вельтман даже песню написал – “Что отуманилась, зоренька ясная”. Были в ней такие строки:

Едут с товаром в путь из Касимова

Муромским лесом купцы.

На дальних подступах к Москве с нетерпением ждали их разбойники. Страх охватывал путешественников при подъезде к нынешней Малаховке, и начинали они потихонечку ахать (отсюда и Малаховка – Малая Аховка). Близ Краскова звучал воровской клич: “Красть кого?!” Купцов грабили, брали в заложники и “томили” в Томилине. А получив выкуп, ставили в Панках на пеньки, завязывали глаза и скрывались. И только в Люберцах обобранные до нитки страдальцы получали приют и ласку – их “любили”.

Все это, конечно, сказки, миф, народная этимология, стремление объяснить непонятное понятным. Но на эту удочку попадались и ученые мужи. Удивительно было читать в “Иллюстрированном путеводителе по окрестностям Москвы”, издания 1926 года, такое “доходчивое” изложение:

“Село, расположенное по берегу речки Люберец, было любимой вотчиной фаворита Петра I Меншикова, отсюда и название его “Люберцы”. Существует и другое предание, что здесь живал и Петр, “который любил это место”, причем именно последние слова объясняют название этого села”.

Позднее, с некоторой оглядкой поддакнула ученым и районная газета “Ухтомский рабочий”:

“Старожилы любят с усмешкой передавать рассказы, слышанные ими в далеком прошлом о том, что село основано при Екатерине Второй, которая и дала ему по одной ей известной причине такое фривольное название – “Люберцы””.

Эти две догадки звучали достаточно правдоподобно, поскольку и Петр, и Екатерина, эти царствующие особы, действительно посещали наше селение. Но вот когда? Петр Первый жил на рубеже 18 века, Екатерина и того позже, а Люберцы под именем Либерицы, как нам уже известно, существовали задолго до этого, в 1623 году. Так что к названию нашего города российские самодержцы совсем не причастны.

Интересное соображение высказал журналист Герман Гребенников в стихотворении, напечатанном в “Люберецкой правде”:

Кто имена давал? Поди проверь-ка.

Загадки те не разгадать вовек.

– Я стану здесь! Мне любы эти ерики!

Наверно, так воскликнул человек.

Ерик – глухой проток, старица, мертвое русло, заливаемое вешними водами, выход из реки в озеро, или соединение двух озер протокой. Древняя территория Люберец, примыкающая к Мещере, стране рек и болот, была вся изрезана ериками. Если мыслить категориями автора стихотворения, топоним создавался так: любимые ерики – сокращенно – Любь-ерики – Любьрицы – Люберцы… Конечно, тоже проблематично.

Желание увязать наше название со словом “любовь” отчетливо прослеживалось всегда. Например, в “Московском адрес-календаре на 1842 год” Люберцы вполне серьезно именуются Любимицами.

Не избежали мы и научных трактовок (так и хочется сказать: псевдонаучных). Один знакомый школьный преподаватель долго и увлеченно собиравший материал о нашем крае, утверждал, что, по его мнению, Люберцы заимствовали себе имя от древнего племени Любь.

Что ж, такое племя существовало. Оно упоминается в старинных летописях. Не ординарна его судьба.

Любь, либь, или, как более принято к ним обращаться – ливы, с давних пор, где-то еще в первом тысячелетии нашей эры, обитали в бассейне Камы, Оки и Волги. Затем часть ливов отделилась и откочевала к Балтийскому морю. Там в 13 веке их стали теснить германцы. После затяжных кровопролитных побоищ число ливов сильно сократилось. По недавним данным, они жили всего в 12 деревнях на узкой прибрежной полосе Курземского полуострова в Латвии. По переписи ливами считают себя около трех тысяч, но владеют родным языком только 300 – 350 человек. Да и те не помнят свое родовое прозвище, а именуют себя рандалистами – береговыми людьми. Они смелые мореходы, их главное занятие – рыбная ловля.

– Не исключена возможность, – убеждал учитель, – что когда-то подмосковные ливы основали на берегу рыбной речки свое поселение – Либерицы.

В последнее время в стране обострился интерес к прошлому, прокатился бум переименований. Ленинград снова стал Санкт-Петербургом, Калинин – Тверью, Горький – Нижним Новгородом, а в нашем районе разгорелся спор: не объявить ли город Дзержинский Угрешей. Да и Люберцы не дают покоя местным краеведам. Очень уж хочется им докопаться до истины, разгадать тайну названия. Возникают все новые гипотезы, одна другой ошеломительнее. С некоторыми из них мы и познакомим вас.

Удивительные вещи печатаются в наших газетах, сенсация на сенсации. По итальянской версии имя Люберцы доставили нам, как эстафету, славяне, бежавшие от ига древних римлян и называвшие себя “либерами”, то есть свободными. В противовес ей была опубликована “азиатская” версия. Дескать, мужественные арийцы, спустившись с Гималаев или с иранских плоскогорий, прокочевали по Сибири, перевалили через Уральский хребет, поднялись по Волге, по Оке, по Москве-реке до Пехорки, где мимоходом основали сельцо Красково, приплыли в Люберку и, надо думать, пришвартовались к ее берегу, где ныне городской стадион и Дворец культуры. Не верите? Приведем в подтверждение отрывочек из тех “исторических” сочинений:

“Если шли россы (славяне, арии, русы) с Волги в Европу водным путем по рекам Оке и Москве, то они могли завернуть и в речки, получившие потом названия Пехорка и Либерка. Места, по которым эти речки протекали, были красивыми, богатыми на живность, почему бы здесь не осесть?”

Бог им судья, нашим историкам, за их шальные догадки, высказанные на полном серьезе. Вряд ли они оправданы.

Неожиданно, как снег на голову, свалилась на нас романтическая “украинская” гипотеза. Ее автор – житель села Любарцы Бориспольского района Киевской области Алексей Петрович Свидро.

“В годы моего ученичества, – вспоминал пенсионер, – мне довелось ознакомиться с рукописями, которые хранились в нашей церкви. Они передавались от священника к священнику и дополнялись новыми сведениями. В них я вычитал следующее.

У Юрия Долгорукого, основателя Москва, крупным военачальником служил выходец из нашего села. Юрий поручил ему создать сторожевой пост недалеко от границ княжества. Такой форпост был построен и поименован в честь наших Любарцев – Люберцами.

В 1812 году, когда Москва была сдана Наполеону, один из потомков этого рода, чтобы уберечь ценности, перевез их из Люберецкой в Любарскую, на Украину. А после изгнания захватчиков часть их вернул в Люберцы, а часть оставил в нашем храме. С тех пор и до сего дня у нас отмечают два престольных праздника. Один, первый, коренной, – осенью, в день Михаила, 21 ноября, а второй, названный “частицами” – в честь оставшейся у нас части святых реликвий, – в первое воскресенье после Троицы. Но происхождения этого престольного праздника уже никто не помнит. Церковь сгорела в 1941 году, очевидно, погибли и все архивы. Стариков уже нет. Я тоже не молод”.

Вот это да! Если во всем довериться Алексею Петровичу, то прозвание нашего города залетело к нам из-под Киева еще при Юрии Долгоруком! И возраст Люберец близок к возрасту Москвы. Но окончательные выводы делать рано. Хотя по этимологии Любарцы и Люберцы почти совпадают.

Много мы поговорили, но все-таки остается тайной, кто дал имя Люберцам? Безвестный рыбак из племени ливов? Обитатели Гималайских гор? (Недаром голосистая певица и сейчас взывает: “Отпустите меня в Гималаи”, словно там ее родина.) Или крестным отцом Люберец был храбрый воин из свиты Юрия Долгорукого? Нет ответа.

Есть еще одна гипотеза, рожденная в разные годы у авторов книги. Один во время командировки в Чехословакию в шестидесятые годы обратил внимание на схожесть названия посещаемого чешского города Либерец и родных Люберец. А другой автор на карте Чехии, на северо-востоке, ближе к польской границе, нашел небольшой кружочек, условное обозначение населенного пункта, и озадачившую надпись Либерец. Память сработала тут же. Именно так, словно под копирку, писалось наше селение более трехсот лет назад: Либерицы на речке Либерице! В Чехии – Либерец, под Москвой – Либерицы! Кто у кого название украл? Простое географическое совпадение? Или обыкновенный перенос топонима? Это явление распространенное. В Канаде течет, как и у нас, река Москва. В нашем городе завод имени Ухтомского в начале века именовался чисто по-американски: “Нью-Йорк”, поскольку строили и возглавляли его американцы. Коренные жители, уезжая на чужбину, прихватывали с собой, помимо чемоданов, имена родных речек, холмов, урочищ. Или, в виде трофеев, привозили из-за границы названия-сувениры. Русские воины, после победного завершения Отечественной войны 1812 года, возвратясь из дальних походов, переиначивали свои деревеньки в Парижи и Берлины. А в Париже маленькие кафе стали называть русским словом “бистро”. Между прочим, и в советское время, в 30-е годы, деревня Часовня, что неподалеку от Люберец, звалась Парижской коммуной.

И снова дилемма: чей город старше? В Большой советской энциклопедии наш заграничный тезка описывается скупо. Расположен на реке Лужицка-Ниса, центр текстильной промышленности, машиностроительные предприятия... Известно, что Чехию издавна облюбовали русские путешественники. Летом 1903 года там побывала госпожа Е. де-Витте. Она писала:

“А вот и Либерец (немецкое Рейхенберг)… Население смешанное: немцев – 2/3, в том числе евреи, чехов – 1/3. Город лежит по обеим берегам горной речки Нис, в красивой котловине… По летописцу Карлу Фельгенгауеру, Либерец основан в 913 году… Первоначальное население было славянским и лишь в позднейшие времена оно смешалось с немецким, которое вторглось с севера… Можно предположить, что первоначальное название было Луберец (от славянского слова лу – лес и немецкого – берг)”.

Ну, в топонимике Витте была не сильна. Чешские ученые считают, что название ведет свое начало от немецкого Рейхенберг, что дословное означает “богатый город”. Затем по фонетическим законам оно упростилось в Рихенберг, в просторечии – Риберк, но два рычащих “р” в одном слове не могли удержаться, и получилось Либерк, в местном падеже Либерце, и снова возврат в именительный падеж в форме Либерец.

И тут еще одно открытие. Оказалось, что сочетание “богатый город” не соответствует действительности. Местность не отличалась богатством. Чешские исследователи предположили, что имя Либерец перенес сюда какой-либо владелец-феодал с его далекой родины. Не название, а блуждающая комета. Значит, если наша гипотеза справедлива, то оно получило в России третью прописку.

Профессор, доктор географических наук З.М. Поспелов, не отрицая полного тождества двух названий-близнецов, считает, однако, что Либерец образован от мужского имени Либер. Ну, ученым виднее… А нам с вами предстоит установить, каким попутным ветром и когда было занесено слово-чужеземец в наши края.

Еще госпожа де-Витте в своей книге “Лето 1903 года” не переставала повторять, что частые войны опустошали Чехию, жители скрывались в лесах, а то и бежали за кордон, в том числе и в Россию. Чешская молодежь записывалась волонтерами в армии соседних государств. Проливать чужую, да и свою кровь за хорошую плату было престижно. Известно, что в походах на Москву в отрядах Лжедмитрия I и Лжедмитрия II служили иностранцы. Так, был среди них выходец из Шотландии Георг (Джордж) Лермонт, предок великого русского поэта Лермонтова. Нанимались из Моравии, Силезии. Интервенция закончилась крахом. Что стало с наемниками? Георг Лермонт перешел на службу русскому царю и получил поместье. Сдавшихся в 1612 году в Кремле поляков определили на жительство в Подмосковье (ссылка). Среди пленных могли быть и поданные Чехии из города Либерец. Почему бы не предположить, что они сколотили на окраине деревушки Назарово несколько построек, образовав самостоятельную колонию и присвоив ей дорогое их сердцу имя – Либерец – в память о родине? Потом два поселения слились в одно.

“В России существуют уже целые колонии чехов”, – отмечал позднее энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.

Так или иначе ветер с запада гнал к нам волны переселенцев и они оседали малыми островками на люберецкой земле. Об этом говорит и тот факт, что на фоне чисто русских наименований (Назарово, Ивашково, Котельники, Подосинки) появились с тех переломных лет западные: Либерицы, Панки, Растахино, Жары, Пулово.

Тут надо оговорить, что понятие “поляки” было в Смутное время собирательным, как позже, в Отечественную войну 1812 года – “французы”, а в Великую Отечественную – “немцы”, поскольку в рядах захватчиков было немало солдат иных национальностей.

Панки – крупный район нашего города. “Только со временем польской интервенции в русском языке получает распространение новое слово “пан””, – подметил профессор П. Черных в “Очерке русской исторической лексикологии”. Толковый словарь Владимира Даля развивает эту мысль: “Паны – ляхи и литва, переселенные в давние войны в виде ссылки... Панок – полупан”.

Ляхами, кстати, звались не только поляки, но и группы чехов, живших на северо-востоке Моравии и Силезии.

Пустошь Растахино, лежавшая в пределах Либерец, – тоже из западной лексики: остановка на отдых, дневка, знать стояли лагерем под Люберцами вражеские войска. Они ушли, а след их остался в прозвище лесной поляны.

Пустошь Жары, что значилась на плане сельца, где нынче агрофирма “Белая Дача”, перекликается с подобными наименованиями Польши и Чехии. Это выжженный огнем под пашню лес. Польский город Пулавы соотносится с пустошью Пулово, Пуловскими горами, Пуловской рощей и даже Пуловским кумысным хутором, что находились на территории нынешней Томилинской птицефабрики.

Возможно, и Красково ведет свою родословную от западнославянского мужского имени Крбско с ударением на первом слоге. Вспомним разбойничий посвист и удалой клич: “Красть кого!”, от которого, по легенде, содрогались купцы, проезжая мимо Краскова. “Сказка ложь, да в ней намек!” – писал Пушкин.

Одно-два совпадения еще ничего не значат, но когда их набирается десятками, не мешает призадуматься.

Сильным аргументом в пользу этой гипотезы являются “Акты хозяйства боярина Б.И. Морозова”. Они подтвердили, что переселенные в наш край поляки жили вперемежку с коренным населением.

Борис Иванович Морозов, помимо того, что был виднейшим государственным деятелем, обладал еще и несметным состоянием. Одних крепостных у него было до 55 тысяч. Принадлежало ему и село Котельники. Боярин ничего не боялся, потому что ему покровительствовал сам царь Алексей Михайлович, у которого он когда-то был в услужении, воспитателем-наставником, “дядькой”. Каждый из нас навсегда сохраняет уважение к своему первому школьному учителю.

В Котельниках, в 1667 году, уже после смерти Морозова, была проведена перепись населения. Что же оказалось? В селе было 12 дворов при 32 жителях (имелось ввиду взрослое население). Да в том же селе, слушайте внимательно! – поляков 5 дворов, а в них 14 человек.

Были переписаны смежные деревни, принадлежавшие тому же боярину Морозову. В Чагине – 15 польских дворов и один русский, в Спиридонове – 7 русских да 2 польских двора, в Хлыстове (позднее вошло в Томилино) – 6 русских и один польский. Дотошный писарь подвел общий итог: всего в селе Котельники и деревнях русских и польских 51 двор, 136 человек. Напомним, что “поляки” было понятие собирательное.

Итак, русские и поляки, аборигены и пришельцы, жили бок о бок, подчинялись одному и тому же феодалу, работали на него или платили оброк.

Когда же появились поляки в Котельниках? Прислушаемся к голосу историка Е. Забелина, который писал в работе “Большой боярин в своем вотчинном хозяйстве”:

Промышленный боярин... заселял некоторые свои вотчины, именно подмосковные села Павловское, Иславское, Котельники, работниками белорусцами, а отчасти и поляками, вызывая их из-за рубежа, давая им льготы и ссуды. Счастливая польская война 1654 года, под предводительством самого царя, в которой и боярин Борис Иванович Морозов в государевом собственном полку был первым дворовым воеводою, очень много способствовала переселению из западного русского края в восточный разных досужих людей, начиная со всякого рода ремесленников и оканчивая земледельцами. В 1657 году все такие поселенцы белорусцы в вотчинах Морозова, чтоб не разбегались и чтоб бежавших можно было потом найти, были переписаны “в рожей и приметы и в лета”, с женами и с детьми, и с братьями, и со всею роднею каждый”.

Массовый приток чужестранцев был вызван тем, что в 1654 году в Москве свирепствовала моровая язва, город и деревни обезлюдели. Морозов поселил в своих имениях свыше тысячи белорусов, которых на Руси в 17 веке называли поляками.

Так было у Морозова. Но могло быть и раньше, в Люберцах, в Смутное время. Иноземцев подселяли в русские деревни. Потому, видимо, и было у нас два названия: Назарово и Либерицы.

Еще одно последнее сказанье... О чем? Об имени нашего города. Северо-восточнее Люберец пробурили глубокую скважину. И удивились. Почти на 29 метров вниз лежал мощный слой аллювиального песка.

Аллювиальный – значит принесенный, отложенный текучими водами. Проще говоря, речной песок.

Вот тут-то и было чему изумляться. Никто и не предполагал, что через город протекала когда-то полноводная величавая река. Молодежь вообще не застала никакой речки, ни большой, ни малой. Ну, а мы-то, старшее поколение, помним, конечно, узкую и мелкую, перешагнуть можно, Люберку, впадающую в пруд, но ей, захудалой речке, было не под силу намыть такую толщу песка.

– Да, но как узнали, что это речной песок? – могут полюбопытствовать слушатели.

Геологи – народ умный. Положат на ладонь насколько крупинок песка, посмотрят на них через лупу и скажут:

– Эти песчинки носят следы обработки водой, у них хорошая окатанность зерен. Для сравнения посмотрите песчинки, подвергнутые натиску ветра: трехгранная форма, бороздки и штриховки на зернах.

И другие доказательства приведут геологи.

Откуда же вынырнула на свет божий исполинская река и куда запропастилась? Геологоразведка показала: аллювиальный слой начинается от нынешнего русла Москвы-реки на юго-востоке столицы, идет по линии Перово, Вешняки, Косино, Люберцы, Островцы, Заозерье до устья Пехорки, где снова уходит в глубь современной реки Москвы. Такой вот гигантский рукав, полукруг.

Это – старица, первоначальное, покинутое водой русло древней реки Москвы, или, как называют ученые, Прамосквы. Значение приставки “пра” легко понять, сопоставив слова дед и прадед, родина и прародина, язык и праязык.

Прамосква катила свои воды около миллиона лет назад. Образованная ее течением долина достигала местами 10-километровой ширины. Шли столетия, тысячелетия. При наступлении великого оледенения голубая артерия плотно забилась льдом, который, словно плотиной преградил путь воде, и она, свирепствуя, прорвала береговой барьер, где он был слабее, вырвалась на простор и выстелила себе от Капотни до Лыткарино новое ложе – современное. А там, где раньше ходили волны Прамосквы, распласталась обезвоженная долина. Люберцы стоят на берегу мертвой реки.

После отступления ледников на девственных песчаных просторах бывшей Прамосквы, перерезанных кое-где ручьями и речушками – Либеркой, Чурихой, Угрешей, Лыткой и другими – заиграла жизнь, возникли поселения. И прав, должно быть, член Географического общества России И. Голубков, предположив, что города Люберцы и Лыткарино имеют в своем названии финноязычное слово “лыа” – песок. К юго-востоку от Москвы, писал он, находится обширная песчаная местность, по которой на заре человечества текли многочисленные “песчаные” речки, на берегах которых селились люди. В таком случае наши города не что иное, как жилище, дом, деревня, построенная на песке. Что ж, доля истины в этом содержится. Припомним, что язык летописного племени Либь, когда-то населявшего наши земли, относится именно к финно-угорским языкам.

Теперь проще объяснить топоним Лыткарино. Если “кар” – селение, а “лыа” – песок, то Лыткарино – город на песке. С Люберцами это проделать несколько сложнее.

Но не будем думать, что в нашем районе приживались только русские да западные названия. Интересный случай произошел с одним из авторов осенью 1962 года, когда отмечалось 150-летие со дня Бородинского сражения. В диспозиции кутузовских войск, покидавших Люберцы 3 сентября 1812 года, можно прочитать:

“1-ая, или правая колонна... идет по Большой Рязанской дороге через деревни Сатовку, Жилину, Балятину, Островцы на мост на реке Москве...”.

Сатовки в нашем районе вроде бы нет. Решено было проехать тем же маршрутом на автобусе. Вот окраина Люберец… Поселок Томилинской птицефабрики… Часовня… Жилино… Церковь… Стоп! А где же Сатовка? Пропала деревня.

Обратная дорога пешком из Жилина в Часовню. В нескольких шагах от ресторана “Урожай” струится маленькая речка, совсем ручеек. На вопрос о названии речки следует неожиданный ответ:

– Сатовка!

Вот тебе на – искали деревню, а нашли речку. Как выяснилось, деревня Часовня раньше звалась Сатовкой, потому и попала на военные карты. Что же означает это слово? В современных словарях его нет. Спасибо, выручил Владимир Даль. В его “Толковом словаре” сатовка – меновая киргизская торговля, но к слову поставлен знак вопроса. Знаменитый исследователь русской лексики и сам сомневался, правильно ли объяснил. Правильно! Другие языки подтверждают. По-татарски “сату” – продавать, “сатлык” – продажный, “сату-алу” – купля-продажа. Даль прав: Сатовка связала с торговлей.

Как попало это название в Подмосковье?

В Смутное время Россия отбивалась не только от польских панов и самозванцев. Почуяв легкую добычу, словно волки на трепетную лань, набросились на россиян татары и ногайцы. Одни из Крыма, другие с низовьев Волги. Первое нападение крымцев последовало летом 1607 года. А в 1609-м пришли в движение их основные массы. 27 июля они были под Коломной. Затем, пройдя и разорив наши села, подступили к самой Москве. Уходить не спешили. Это был уже не скоротечный кавалерийский наскок. Летописец в 1613 году пометил: “иные татаровя у нас живут без выходу” – постоянно.

В 1614 году 20 тысяч ногайцев были в полумиле от Москвы. В зиму на 1615 год татары не покидали русских пределов. Чувствовали себя вольготно, как на своих кочевьях. Устроив коши на лугах, рассылали во все стороны отряды. Добычу отправляли в улусы. Селений уничтожили много. Не брезговали ничем. Отбирали у жителей скарб, угоняли домашний скот. Но более всего им нравилось уводить в полон юношей и девушек. В марте 1615 года в Крыму, в Каффе, русский пленник стоил 10-15 золотых монет.

Давайте предположим, во время набегов татары облюбовали себе уютный уголок на берегах тихой речки. Их привлекла мягкая луговая трава и хороший источник воды для конских табунов, а также пересечение ряда дорог. Тут и был устроен меновой торг – сатовка, рынок, барахолка. И сейчас тут шумный торговый перекресток: магазины, палатки, кафе, автобусные остановки. Прошли века и смысл названия забылся.

Про обилие в этой долине конского поголовья напоминает имя другой близкой речки – Кобылья Голова.

Наследники Грязева

После смерти Ивана Грязева Назарово-Либерицы перешли к его брату Мине и сестре Прасковье, которая была замужем за Яковом Михайловичем Милославским, и, овдовев, осталась с двумя сыновьями – Федором да Григорием. В 1646 году в селе было 18 крестьянских дворов и 45 душ взрослого населения. Немало по тем временам.

Мина Грязев во всем подражал и уверенно шел по стопам старшего брата: был дьяком, служил в разных приказах, был посылаем с посольством в Персию, и не только. В 1631 году побывал с посольской миссией у кызылббшей – кочевых тюркских племен, обитавших в полупустынях Малой Азии. Ничего, живым вернулся. Даже, говорят, привез с собой изумительно нарядную шапку с 12-ю пурпурными полосками. По такой шапке и племена получили свое прозвище: кызылббши – красноголовые.

Крутился он и около трона.

В 1648 году, в генваре, в 16 день, была радость у государя царя и великого князя всея Руси Алексея Михайловича. Изволил государь жениться на Марье Ильиничне Милославской. При торжественной церемонии за санями государыни царицы шествовал и дьяк Мина Грязев. Это было почетно. За праздничным угощением сидели братья Милославские, тоже не лыком шитые, а важные придворные чины: Федор – окольничий, Григорий – стольник. Присутствовал там уже знакомый нам боярин Борис Иванович Морозов. Был Федор Прокофьевич Соковнин, родной брат знаменитой раскольницы боярыни Морозовой, с которой мы скоро познакомимся.

Мина Грязев почил в бозе в 1661 году. Был он бездетен, и на нем люберецкая ветвь Грязевых по мужской линии пресеклась. Все перешло к Милославским.

Братья Милославские, продолжая политику Грязевых, округляли свои владения. Так, купили у Салманиды, дочери Бориса Бартенева, деревню, что была раньше пустошью Елманова, а Иванова тож, на речке на Либерице. Прибрали к рукам пустошь Пулово, урочища на Сосновце, на Полянке, у Повалушек, на Студенце. Это были мелкие земельные участки. К 1658 году было всего распахано десять с половиной десятин новоприобретенной земли. Но, как говорится, с миру по нитке...

Владения Милославских перешагнули речку Либерку. В переписях 1657 года сказано: “Описана и измерена в Московском уезде Островецкого стану пустошь Петраково на речке на Либерице, на ней место дворовое, пашни паханые наездом”. Наезжали, надо полагать, из Люберец. Постоянно никто там не жил. Так, впервые зафиксирована в документах пустошь Петракова, которая через столетие заявила о себе как деревня Панки. Но подробности о ней потом, когда дойдем до 18 века.

Федор Милославский, как когда-то Грязевы, принимал иностранных послов, выезжал за границу. Государь Алексей Михайлович лично благословил его на дальнюю поездку к персидскому шаху Аббасу II и повелел вручить тому необычный подарок – музыкальный инструмент. В описании говорилось: органы большие, в дереве черном, немецком, с резью, о трех голосах, четвертый голос заводной, самоигранный, а в них 13 ящиков, а на ящиках и органах 38 травок позолоченных.

Путешествие Милославского длилось не так быстро, самолеты тогда не летали. Только через два с половиной года, осенью 1664 года, узрел он родные пенаты, Москву и Люберцы, припал к домашнему очагу. Но триумф был полный. Шах Аббас, прельщенный дорогим презентом, расщедрился и дал разрешение русским купцам беспошлинно торговать на всех принадлежащих ему землях.

По всей вероятности первым отошел в мир иной Григорий Милославский, поскольку в документах на приобретение земель стал фигурировать не он, а его дочери (имена не названы). А потом поступило сообщение, что в 1674 году, после смерти Федора Милославского, его вотчина Назарово-Либерицы была куплена Приказом тайных дел. О том и надлежащая бумага сохранилась:

“Купчая из Поместного приказу в Приказ Тайных Дел на вотчину окольничего Федора Яковлевича да брата его стольника Григория Милославских, 7182 года (в переводе на наш календарь, 1674-го), мая в 24 день, за приписью дьяка Андреяна Яковлева, в Московским уезде, в Островецком стану, на село Назарово, Либерицы тож, с сельцом, и с деревнями, и с пустошьми… дано из Приказу Новые Чети за ту вотчину 3000 рублев, в том числе 2000 рублев на помин в Знаменской монастырь, а достальные – пленным на окуп”.

Помянули братьев Милославских, помолились, попрощались и поклонились в ноги новому повелителю – самому государю Алексею Михайловичу. Приказ Тайных Дел был создан им еще в 1654 году. Назначение его прозрачно: скрытно за всеми следить, тайно, без огласки вершить. Это как НКВД при Сталине. Люберчане оказались в опасной близости к органам сыска и подавления. К счастью, царь уже угомонился, полвека почти за спиной, и под старость захотел отдохнуть от ратных дел, недаром прозвали его “Тишайшим”. Послушный его воле Тайный приказ постепенно стал переходить от карательных функций к хозяйственным, обеспечивать безбедное существование царской семьи, в какой-то мере подменяя Приказ Большого Дворца. Всеми делами руководил лично Государь.

10 октября 1673 года велено было в Псковском уезде отмежевать от помещиковых и вотчинниковых земель села со всякими угодьями, взятые на него, на Великого Государя: село Котельники с приселками и с деревнями и с пустошьми, которые принадлежали стольнику Ивану Глебову-Морозову, сыну раскольницы боярыни Морозовой; деревню Алчево, взятую у стольника Алексея Соковнина, родного брата той же раскольницы Морозовой; деревню Анкудиново на Москве-реке, что была Симонова монастыря; село Петровское, которое ведомо было во Дворце; село Мячково, деревню Усадище. Как уже упоминалось, в 1674 году к ним присоединились и Либерицы.

Центральную усадьбу Алексей Михайлович устроил не в Люберцах и не в Котельниках, а в Анкудинове. Выбор пал, видимо, по нескольким причинам. Во-первых, деревня приютилась у подножия горы на большой судоходной реке и была удобной для причаливания судов. Во-вторых, почти рядом, с западной стороны, возвышались главы старинного Николо-Угрешского монастыря, на юго-востоке привольно раскинулось богатое село Петровское, а за Москвой-рекой, на противоположном берегу, в голубой дымке пряталось дворцовое село Остров. Соседи приветливые, благочестивые, нешумные. А государь шума не любил, был богомолен и святую обитель посещал неоднократно, о чем мы еще скажем. Вот только название Анкудиново пришлось ему не по душе, изменил на Соколово.

По описи от 1 февраля 1676 года в селе Соколове доживали век прежние государевы хоромы. Они состояли из двух бревенчатых “белых” изб, соединенных между собой просторными сенями. “Белыми” их нарекли потому, что печи в них были с трубой, по которой дым вырывался наружу, в отличие от большинства крестьянских “курных” изб, где труба не полагалась, топили “по-черному”, дым курился, расстилался по всему помещению, ел глаза, коптил стены и потолок. В своих странствиях по России в метель и непогоду Пушкин мечтал иногда даже и о таких “курных” избах. “Ни огня, ни черной хаты”, – сокрушался поэт, оглядывая бесконечную зимнюю дорогу.

Но в Соколове, на самом бугру, уже возводились новые хоромы: четыре живья под одной крышей да отдельно стоящая “белая” избушка. Но все недостроенное. Через ручей, впадающий в озеро Анкудиново, пролегала каменная плотина, тоже незавершенная.

Поражали горы завезенных строительных материалов. 69 пудов железных изделий, 500 заготовок дикого камня внушительных размеров, 105 лещедей (плиточный камень), более полутысячи бревен нешуточной длины от 4 до 6 саженей (в каждой сажени – два с лишним метра, вот и считайте), 8 тысяч мелкого заборного леса – жердей. Куда столько? Видимо, серьезно взялся царь-строитель за возведение своей летней загородной резиденции. Задумка была эпохальная.

Во всем чувствовался размах, достаток. На Соколовском дворе содержалось 168 лошадей разных пород и, что особо выделено, 16 коней ногайских. Было два десятка коров и столько же бычков и телят, 44 овцы. Дальше по мелочи: 5 взрослых свиней да 5 поросят, 50 гусей домашних и 18 диких, 54 утки и селезней, 10 куриц обыкновенных и 20 индейских.

Были солидные запасы пшеницы, ржи, ячменя, проса, круп овсяных, гороха, словно собирался государь переждать тут длительную осаду. Было и питие, и в немалом количестве. Для ежедневного потребления 40 ведер вина расхожего, 30 ведер пива да 50 ведер меду – крепкого хмельного напитка, часто упоминаемого в былинах и присказках, известных нам с детства: “Я там был, мед и пиво пил, по усам текло, в рот не попало, на душе пьяно и сытно стало”. Да заготовлено было впрок, на пять-шесть лет вперед, немало бочек пива и меду: и обычного, и вишневого, и тернового, и меду-сырца.

Нашлось чем и закусить: 5 кадей огурцов, по три тысячи в кади, да еще семь кадей огурцов расхожих, да 13 кадей капусты белой. Было и из чего выпить: 4 ендовы (широкая винная чаша с рыльцем), 5 чашек медвяных, чарка двойная, 9 кружек передаточных… Пей, не хочу! В реке и прудах водилась рыба: лещи, стерляди, щуки, язи, окуни, лини, караси, судаки.

“Тишайший” боготворил Соколово, берег как зеницу ока. Интересовался, как подвигается строительство. В кратких записках-посланиях управляющему вопрошал:

– Из Либерец бревна к хоромному делу начали ли возить?

На что управляющий ответствовал:

– Не возят, и тот лес к хоромному делу не годится, а за провоз просят по 10 алтын с бревна...

Хозяйственные заботы – заботами, все шло своей чередой, но государь не прочь был и отдохнуть, порезвиться. Очень любил соколиную охоту. Не оттого ли перекрестил Анкудиново в Соколово? На царских дворах вскармливались и обучались три с лишний тысячи соколов, кречетов и других охотничьих птиц, за которыми ухаживали 200 служителей. Непримирим был к волчьим стаям, преследовал их, устрашал облавами, но и держал в заповеднике. Начал огораживать для них специальный Волчий двор, видимо, у горы Волкуши, или, по-иному, Волчихи. Но не успел огородить. В расходных книгах встречаются убедительные записи, датированные концом 1675 года.

1 ноября. Дано в село Соколово кормовых денег 39 рублей с полтиною плотникам, которые у хоромного строенья и у строенья Волчья двора.

9 ноября. Пять тысяч бревен заборных взяты в Соколове к Волчью двору.

13 декабря. В Соколово стольнику Юрию Долгинскому на дачу плотникам за строенье Волчья двора – 46 рублей.

Алексей Михайлович, единственный из российских самодержцев, брал на охотничьи вылазки свою супругу, чем немало удивлял гостей. А вот его 14-й по счету ребенок, Петр I, терпеть не мог соколиной охоты.

Государь надеялся прочно и надолго обосноваться в новой резиденции. Спешил, хлопотал, строил. Но не рассчитал сил. Смерть уже заглядывала в очи. 29 января 1676 года обрел вечное упокоение. Все пошло прахом. Сменивший его на троне 15-летний родной сын Федор распустил Приказ Тайных Дел, входившие в него селения частью передал в Приказ Большого Дворца, частью раздал приближенным людям. Либерицы достались Ивану Михайловичу Милославскому.

Недостроенное, лишенное могущественной опоры Соколово захирело, сошло с политической арены. Нынче единственной памятью о нем осталась Соколова гора, что возвышается над москворецкой поймой между городами Дзержинским и Лыткарино.

Никак нельзя обойти в нашем повествовании Николо-Угрешский монастырь. По преданию он был основан в 1380 году Дмитрием Донским после победы на Куликовом поле в сражении против мамаевских орд. Первые сто лет о нем не было никаких известий. Благодать осенила святую обитель в 17 веке, когда в ее соборную церковь стали сходиться на богомолье государи со своей многочисленной свитой и само собой для удобства были построены Государевы палаты и Патриаршие кельи.

Начало прославленным “Угрешинским походам” положил первый царь из династии Романовых Михаил Федорович, посетивший монастырь 5 мая 1614 года, затем 9 мая 1616-го. С ним прибыли бояре, окольничие, стольники, вся знать, был среди них и князь Пожарский, великий наш соотечественник – памятник ему и Кузьме Минину открыт в Москве на Красной площади.

Не забывал Михаил Федорович дорогу в Угрешу и в дальнейшем своем царствовании. А что? Всего каких-то 15 верст от московских застав, один пеший переход. Иногда садились и в экипажи. В 1623 году царская кавалькада, проехав полпути, остановилась в Граворонах, где и заночевала в раскинутых шатрах. Затем такие остановки вошли в регламент. Всего, по подсчетам историков, государь навестил угрешинских отшельников девять раз, последний – в 1634 году.

Набожный Алексей Михайлович, царь-непоседа, увеличил число посещений Угреши по сравнению с отцом до тринадцати. В дневальных записках за 1657 год значится:

“Мая в 8-й день, в пяток (в пятницу)... ходил государь праздновать Чудотворцу Николе в Угрешской монастырь. И дорогою идучи на Коломенских полях тешился. В монастырь пришел в 13-м часу дни. А стоял государь за монастырем в своих царских шатрах. И в тот день после обеда и до вечера шел дождик невелик с перемешкою, а в ночи было холодно”.

Государь приезжал в монастырь как на праздник, в дорогих нарядах, торжественно, чувствовал себя, как дома, заходил в трапезную, сам ел и угощал братию. И только 9 мая 1669 года он появился вместе со своим сыном, царевичем Федором Алексеевичем в смирном (траурном) платье в связи со смертью царицы Марии Ильиничны.

В остатний раз, 14 мая 1675 года, он приехал в карете, в которую было впряжено шесть гнедых лошадей. За ним следовал целый обоз: везли провиант, выходную одежду, постельное белье. Ехали ключники, чарочники, стряпчие, огромная сила. Надолго застрял “Тишайший” в монастырских покоях. Только 19 мая в седьмом часу вечера вернулся в Москву. Его визит был прощальным, жить ему оставалось менее года.

Но однажды заставил государя побывать в Угреше совсем не богомольный настрой. В своих сочинениях протопоп Аввакум вспоминает об одном несостоявшемся свидании с царем. Происходило это в Николо-Угрешском монастыре. Аввакум, бедняга, был заточен в смрадной каменной палате с низким сводом и мощными железными запорами. К приезду царской особы готовились. Даже дорожка к надежно охраняемой темнице была расчищена и посыпана песком. Алексей Михайлович тихо подошел к дверям, за которыми был опасный затворник, постоял, походил вокруг да около, повздыхал, поохал, но так и не переступил порога, молча удалился. Слишком на разных полюсах находились они, бывшие друзья, нынче кровные враги, и не могло быть между ними согласия. Для царя монастырь был средоточием благочиния, для мятежного протопопа – тюрьмой.

Что же требовалось царю-батюшке от своего супротивника? Только одного – примирения и смирения.

Простой сельский священнослужитель Аввакум карьеру сделал головокружительную. В 23 года он был поставлен в попы, в 31 год стал протопопом. Переехал в Москву, был щедро обласкан молодым государем Алексеем Михайловичем. Но все перечеркнула роковая церковная реформа патриарха Никона, кстати аввакумова земляка. Были подвергнуты значительной правке прежние богослужебные книги, изменены некоторые традиционные обряды. Например, креститься обязали не двумя перстами, а тремя.

Нововведение не всем пришлось по нраву. Произошел церковный раскол. Поклонников старой веры возглавил протопоп Аввакум. Его гневно-обличительные проповеди будоражили разночинцев и крестьян. Сколько ни уговаривали его власти, он стоял на своем. В ответ пошли репрессии: был сослан с семьей в Сибирь, сжалились, возвратили, а он пуще прежнего, снова сослали, еще раз возвратили, но так и не покорился. Царь пришел в отчаяние. В 1666 году церковный собор лишил Аввакума священного сана и предал анафеме (проклятию), а Аввакум в отместку проклял Собор. Ему остригли бороду и заточили в Николо-Угрешский монастырь. С его сподвижниками поступили более люто: вырезали по самый корень языки, чтобы не хулили реформы Никона, и отрубили по четыре пальца на правой руке, чтобы не крестились двоеперстием.

По странному стечению обстоятельств, в тот день, когда проводилась экзекуция, снизошло на Россию солнечное затмение, что Аввакум, достаточно суеверный, воспринял как знамение выше и еще более укрепился в своей вере.

“Затмение солнцу было, – припоминал Аввакум, – в Петров пост, в пяток (в пятницу), в час шестый, тьма бысть, солнце померче, луна от запада же подтекала, гнев Божий являя. Протопопа Аввакума (он говорил иногда о себе в третьем лице), бедного горемыку, в то время с прочими в соборной церкви власти остригли и на Угреше в темницу, проклинав, бросили”.

Дьякон Федор, тоже осужденный Собором, говорил: “На Угрешу привезли в восьмом часу… И как привезли к монастырю, взяли отца Аввакума два стрельца под руки, обвили голову ему епанчей (широким плащом) и повели в монастырь боковыми воротами, что от рощи”.

“У Николы на Угреше сижу в темной полате, весь обран и пояс снят, – горестно восклицал он в своем первом письме из Угрешинского застенка, – иногда есть дают хлеб, а иногда и щи”. 17 недель провел он там в заточении. Тогда-то и приметили царя, стоявшего у дверей каземата, но не решившегося войти.

Страдая от голода и мрака в тесной одиночке, арестант ухитрялся писать обугленной лучиной гневные послания, переправлять их на волю, где они охотно переписывались, зачитывались до дыр. Росло число поклонников несгибаемого протопопа. Не оттого ли в соседних с Угрешей селениях даже спустя два столетия многие крестьяне и разночинцы исповедовали старообрядство. В 1873 году в Гремячеве было староверов 40 мужчин и 63 женщины. В Токареве еще больше – соответственно 112 и 132 и даже в отдаленных Люберцах – 32 мужчины и 40 женщин. И в наше время староверы живут в Михайловской слободе.

В конце концов несдавшийся Аввакум был сожжен заживо 14 апреля 1682 года в Пустозерске.

В российскую историю Аввакум вошел не только как яркий представитель раскола, но и как выдающийся самобытный писатель. Его автобиографическое “Житие” – ценный памятник древнерусской литературы. Оно переведено на многие европейские языки. Им зачитывались Лев Толстой, Достоевский, Лесков, Бунин, Мамин-Сибиряк, Горький. Огнепальному протопопу посвящены статьи, исследования, поэмы.

В представлении многих жизненные пути протопопа Аввакума и боярыни Морозовой тесно переплелись. Это действительно так. Девичья фамилия знаменитой раскольницы – Соковнина. Исстари их владения лежали в нашей местности на берегах Москвы-реки. Даже в середине 19 века в хозяйственных документах о Лыткарине фигурировал Соковнинский луг. Еще раньше, при межевании 1767 года, говорилось о каком-то Бояринском луге, принадлежавшем сельцу Лыткарину. Нетрудно догадаться, что это одно и то же и что лугом владел Соковнин, он же боярин. В его же собственности была скромная деревушка Алчево, от которой как память остался в Лыткарине Лычев овраг.

Согласно родословным книгам, которые, увы, частенько врут, как сводки о погоде, Соковнины припутешествовали к нам с запада. Будто бы барон Иоганн фон Икскюль покинул свою родину, Ливонию, дабы усердно служить Ивану Грозному, принял православную веру и наречен Федором Ивановичем. Его сын получил прозвище “Соковня”, возможно, по круглом и масляному, как блин, лицу (соковеня – блины, соковник – лепешка). Правнук Прокофий, или Прокопий, был допущен ко двору и даже в 1648 году на свадьбе царя Алексея Михайловича и Марьи Ильиничны Милославской неотступно следовал за ними “для сбережения” – телохранителем. Между прочим, он был в каком-то родстве с царицей.

Прокопий почил в бозе в 1662 году, оставив двух сыновей и столько же дочерей, не предполагая даже, сколько несчастий обрушится на их головы.

Самой горемычной, пожалуй, была Феодосия. Сначала ничто не предвещало ей скорых бед. Семнадцати лет вышла замуж за боярина Глеба Ивановича Морозова, брат которого Борис Иванович возглавлял российское правительство. Богатства и власти хоть отбавляй. В частности, Морозовым принадлежало село Котельники. Молодая супружница вела независимый, легкомысленный, экстравагантный образ жизни. Могла блеснуть роскошными нарядами, с шиком прокатиться по кривым московским улочкам на тройке в позолоченной карете. Любила попивать медок. Но всему свое время.

Родила сына Ивана. Рано скончался муж. Каково в 30 лет остаться вдовушкой? Все заботы легли на нее. Начались перепады настроения, нервные срывы. Преследовали зловещие сны. Обратилась к религии, к внешним ее атрибутам. Не к тем, которые насажал Никон, а к старым, отвергнутым, поруганным. Неизбежен стал ее приход к поучениям Аввакума. На известной картине художника Василия Сурикова “Боярыня Морозова” мы видим ее поднявшую демонстративно вверх два пальца – символ староверцев.

Феодосия превратила свой барский дом в приют для монашек, юродивых и просто нищих. Не гнушалась омывать раны прокаженным, ела с ними из одной посуды, довольствовалась самой неприхотливой пищей. Одевалась в рубище, носила на голом теле жесткую власяницу. В религиозном экстазе доходила до крайностей. Молилась до изнеможения. Привлекла к старообрядчеству свою сестру Евдокию, бывшую замужем за князем Урусовым. Скрывала в своих покоях посланников неистового протопопа, распространяла его грамоты. Говорят, подкупив стражу, даже навещала его в темной и сырой каморке Николо-Угрешского монастыря. В 1670 году тайно постриглась в монахини под именем Феодоры. Царь с великим неудовольствием смотрел на ее раскольничьи увлечения. Ждал повода для расправы.

И этот день наступил. Умерла ее постоянная заступница царица Марья Ильинична. 22 января 1671 года государь сочетался вторым браком с Натальей Кирилловной Нарышкиной, будущей матерью Петра I. Феодосье Морозовой как царской родственнице надлежало непременно присутствовать на свадебном обряде. Но гордячка отказалась. Значение Милославских все более умалялось, клан Нарышкиных торжествовал.

В ночь на 16 ноября 1671 года Морозова была арестована. Вместе с ней была закована в железа и ее сестра Евдокия. Начались мытарства двух пленниц.

Протопоп Аввакум, тоже скитаясь по застенкам, в своих посланиях старался поддержать дух мученицы. Он и преклонялся перед ее мужеством, и любил, и укорял, и наставлял одновременно, иногда горько ей выговаривая:

“Ты, бытто патриарх, указываешь мне, как вас, детей духовных, управляти ко царству небесному. Ох, увы, горе! бедная, бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти Христово стадо! Сама вся в грязи, а иных очищает; сама слепа, а зрячим путь указывает! Образумься! Ведь ты не ведаешь, что клусишь (чудишь)”.

В другом послании снова упрек: “Да переставай ты и медок попивать. Нам иногда случается и воды в честь, но живем же. Али ты нас тем лучше, что боярыня?.. Мне мнится, что обленилась ты на ночную молитву”.

Узнав, что Морозова схвачена, он в крайнем отчаянии призывает: “Свет моя, еще ли ты дышишь? Друг мой сердечной, еще ли ты дышишь, или сожгли, или удавили тебя… Чадо церковное, чадо мое драгое. Феодосья Прокопьевна! Повещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты?”

А что Морозова и ее сестра? После тяжких пыток и истязаний обе они были уморены голодом в земляной тюрьме в Боровске, Евдокия – 11 сентября 1675 года, а в ночь с 1 на 2 ноября – Феодосия.

Но этим не кончилось. Сын Феодосьи Иван от великой печали занемог и умер в возрасте около 20 лет. Аввакум писал, что его отравили. Все его вотчины, конские табуны, золото, серебро и драгоценные камни розданы боярам или проданы, село Котельниково принято в Приказ Тайных Дел. Разгневанный Алексей Михайлович не пощадил и братьев непокорной раскольницы. Федор был выслан подальше от Москвы, в Чугуев. У Алексея было конфисковано все имущество и его отослали в Рыбное. Позднее, при Петре I, он кончил жизнь на плахе.

Итак, Приказ Тайных Дел был распущен, Люберцы отданы боярину Ивану Михайловичу Милославскому. По описи, проведенной в 1676 году, после смерти царя Алексея Михайловича, в селе числилось 10 крестьянских дворов, в них 31 житель, да был двор вотчинников, да двор боярский, да… две церкви. Надо же! Повторим еще раз – две!

Об одной, возведенной в 1632 году в честь Преображения Господня, рассказывалось выше. Большевики разрушили ее. Но эта, Казанской Божией Матери, была сооружена пораньше, до 1627 года, на пустоши Микулиной, ставшей потом сельцом. Видимо, небольшие размеры сделали ее мало заметной и она затерялась среди более просторных хором. Ее объехали стороной, не разглядев. Поэтому она и уцелела. На первый взгляд она напоминает по своей красоте и архитектуре деревянную церквушку, что пристроилась на берегу Белого озера в поселке Косино. Съездите, посмотрите.

Характерно, что при досмотре 1688 года писцы пишут “сей церкви и церковной земли не наехали, потому что никто не указал”.

Священник Скворцов в своем научном исследовании “Уничтоженные в Московском уезде церкви”, издания 1902 года, делает предположение, что эти два храма находились в разных точках селения, в некотором отдалении друг от друга. Это соответствует схеме расположения русской армии в Люберцах после отступления из Москвы в сентябре 1812 года, на которой условными топографическими знаками (крестиками) показаны две церкви. Одна там, где ныне Дворец культуры, вторая – за линией железной дороги, примерно, где памятник Ухтомскому.

Это еще раз подтверждает, что наши старинные Люберцы были составлены, скомпонованы из двух первоначально самостоятельных частей, Назарово и Либерицы, разделенных, возможно, большой проезжей дорогой. Даже церкви были разные.

Скворцов добавляет также, что издавна известна в Люберцах деревянная часовня – не там ли печаловалась о прихожанах церковь Казанской Божией Матери? На Руси был обычай устанавливать на церковных руинах, обычно над бывшим престолом, молитвенный домик без алтаря – часовню.

На картинах художников, изобразивших расстрел машиниста Ухтомского с товарищами в декабре 1905 года, приговоренные стояли перед небольшой часовенкой. Не той ли самой?

Еще раз обратимся к названию сельца Микулино, в котором и была искомая церковь. Не был ли тот Микула выходцем с западных земель? Взаимозамену начальных букв “М” и “Н” ненароком выразительно пояснил Н.С. Хрущев в своих монологах, наговариваемых в микрофон. Дескать, Сталин мог шутя ткнуть его пальцем в живот и обратиться к нему по-свойски: Микита, а не Никита. “Когда он был в хорошем расположении духа, то он всегда называл меня по-украински: Микита”.

Так что не исключено, что в сельце Микулино жили переселенцы с запада и была у них церковь Казанской Божией Матери.

Впрочем, в мире столько странного, неясного, необъясненного, что оставляем доразгадывать этот кроссворд будущим люберецким краеведам. Тем более, что кроссворды теперь в моде.

Но мы не все еще сказали о Милославском. Иван Михайлович был довольно знатен и богат. В Московском уезде, а также в городах Ростове, Суздале, Нижнем, на Вологодчине ему принадлежало 694 крестьянских двора. Кроме Люберец, ему было пожаловано Бедрино, на речке Бедринке. Там доживала свой век церковь деревянная, ветхая, издавна без пения. Близ кладбища были поселены четыре двора дворцовых крестьян. Данью церковь не обложена, и служил в ней наездом поп Матвей Федоров из Котельников.

О дате смерти Милославского порассуждал историк-краевед Н. Бочаров в газете “Псковский листок” 9 мая 1887 года: “В Армянском переулке между Мясницкой и Покровской высится красивое здание в русско-византийском стиле церкви, носящей название Николы в Столпах. Она была приходского церковью ближайших родственников первой супруги царя Алексея Михайловича Марии Ильиничны из рода Милославских... На камне, покрывавшем могилу Ивана Михайловича Милославского, означен год кончины его 7198, т.е. 1680, месяца апреля, 4. Это племянник царицы Марии Ильиничны Милославской, враг Нарышкиных и Матвеевых, понесший загробную казнь в здешнем мире за участие в первом стрелецком бунте”.

В ту газетную заметку внесем небольшую поправку. Бочаров плохо разглядел последнюю цифру на камне, она сильно сбилась. Не 7198, а 7193, что в переводе на наше летоисчисление и даст истинный год смерти Милославского – 1685-й.

Но что это за посмертная казнь Милославского?

Судьба люберецкого владельца чрезвычайно драматична. В мае 1682 года в Москве вспыхнуло мощное стрелецкое восстание (“хованщина”), вдохновителем и организатором которого был наш Иван Милославский. Оно было направлено против 10-летнего Петра I, возведенного на престол в обход своего старшего сводного брата Ивана и против всех его родственников по материнской линии – Нарышкиных. Стрельцы ворвались в Кремль и юный царь пережил несколько страшных часов – не потому ли он стал потом одержим бешеными припадками?

Петр сторицей отомстил через 15 лет, когда был открыт противоправительственный заговор Цыклера и его участники, корчась на дбе, обезумев от боли, заговорили о Милославском. В неистовой злобе царь, глумясь, повелел выкопать его гроб и на свиньях доставить в Преображенское под помост, на котором палачи рубили головы осужденным. Кровь ручьями стекала на прах Милославского. Тогда мученически погиб и родной брат раскольницы Морозовой Алексей. И многие другие. Тут в самую пору воскликнуть: О времена, о нравы!.. Если бы не было более тяжких надругательств над живыми и мертвыми в коммунистические времена в России.

Расправа над мертвецом надолго сохранилась в памяти народной и дошла до наших дней.

“Полудержавный властелин”

Вторая жена И.М. Милославского Евдокия (Авдотья) Петровна приходилась родной сестрой князю А.П. Прозоровскому, и ничего удивительного, что после ее кончины (1687 год) Люберцы отошли к ее брату, так же, как и Бедрино.

Алексей Петрович Прозоровский был образован, умен, много успел повидать. Еще в молодости ездил со своим отцом (послом) в Англию. Головокружительно поднимался по служебной лестнице: стряпчий (1662), комнатный стольник (1672), кравчий (1682), боярин (1690). Особенно возросла его роль в царствовании Петра I. Назначенный воеводой в Азов, в эту грозную крепость на юге России, он заслужил государеву благодарность. Оттуда его перебрасывают на другие морские границы, приполярные – на Северную Двину. Там, в июне 1701 года, по велению Петра, заложил он в 15 верстах от Архангельска крепость Ново-Двинку. Действовал по обстановке, быстро и решительно. Старые двинские устья забили сваями, засыпали землей. Установили 20 пушек Пригнали 200 солдат. И в самое время! 20 июня, к вечеру, тут как тут пожаловала шведская военная эскадра. На следующий день два вражеских фрегата и яхта пробились в Малую Двинку. После продолжительной ожесточенной артиллерийской дуэли противник вынужден был отступить, бросив один фрегат и яхту, севшие на мель. Прозоровский привел их со спущенными флагами в Архангельск под ликующие крики горожан. Русско-шведская война с переменными успехом продолжалась еще 20 лет, но эта победа, пускай местного значения, над великой морской державой, была оценена высоко. Петр I, получив победную реляцию, воскликнул: “Зело чудесно!”

При Прозоровском Люберцы укрупнились, расширились. В 1704 году в них уже понастроилось 27 дворов крестьянских, да два двора конюхов (любил боярин путешествовать), да двор вотчинников, да двор прикащиков. Да за речкой за Либеркой, на бывшей пустоши Петраковой, где раньше бывали только наездами, поднялись 17 дворов – это потихонечку формировалась деревня Панки. В каменные одежды принарядилась церковь Преображения Господня. Службу вел священник Алексей Андреев, позже Петр Владимиров (1713 – 1731), дьякон Иван Савельев (1715), дьячки Иван Семенов (1680 – 1726), Трофим Иванов (1726).

А Бедринская церковь стояла ветха и пуста, без пения, служба случалась только раз в год, в память Страстотерпца Григория. В селении было 7 дворов крестьян, в них 27 человек, да двор мельника. Еще у Прозоровского в Московском уезде было сельцо Жданское с деревнями Плетенихой и Киселихой, это за Москвой-рекой, от Боровского перевоза вправо.

И Жданское с деревнями, и Бедрино после смерти Алексея Прозоровского унаследовала, как и положено, его вдова Аграфена Михайловна. Прозоровским (только каким?) принадлежала и обширная местность между Быковым и Раменским, где позже был дачный поселок Прозоровский и одноименная железнодорожная платформа, нынче Кратово. А с нашим селом случилось непредвиденное. Умирая, Алексей Петрович отказал по духовному завещанию Люберцы всесильному вельможе Александру Даниловичу Меншикову, за котором они и были утверждены 15 февраля 1705 года.

Завещание в какой-то мере шокировало современников. Почему именно Меншикову? Не друг. Не брат. Не сослуживец. Позднейшие исследователи выдвинули слабенькую версию: не была ли вторая жена Прозоровского Аграфена Михайловна родной сестрой Дарьи Михайловны, супруги самого А.Д. Меншикова? Вопрос до сих пор остается открытым.

Какая впечатляющая галерея портретов! Думный дьяк Иван Грязев... Противоцарский заговорщик Иван Милославский... Воевода Алексей Прозоровский... У каждого своя необычная биография. И вот теперь Александр Данилович Меншиков, полудержавный, по выражению Пушкина, властелин. Граф. Светлейший князь. Генералиссимус. А если разобраться, сын придворного конюха. А мы твердим, что ничего интересного в истории нашего города не было. Подавай нам Александра Македонского!

Все жизнеописания Меншикова страдают одним недостатком: в них слабо отражен начальный период. Правда ли, что мальчиком он промышлял пирожками? А.С. Пушкин в стихотворении “Моя родословная” метнул язвительную стрелу в потомков Меншикова:

Не торговал мой дед блинами.

Не указано конкретно место рождения. Дворянский историк Бантын-Камйнский в “Словаре достопамятных людей русской земли” расплывчато замечает, что Меншиков родился в московских окрестностях. Где именно? А вдруг в Люберцах? Его отец был конюхом, а в нашем селении, примостившимся на просторном проезжем тракте, такого работного сословия было в достатке. Но вернее всего отчий дом Александра Даниловича был в селе Семеновском, поскольку его родители похоронены там, у церкви Введения Богородицы во храм (теперь это Москва).

Царь и деньщик познакомились рано, в юности. Были почти ровесники, Меншиков только на год моложе. И роста почти равного. Меншиков немного не достигал двух метров. Петр был выше своего слуги на два вершка. Мелочь, но приятно. Все-таки царская особа.

Фамилия самая заурядная, холопская. Семьи были многодетными. На всех имен не напасешься. Старшего ребенка звали Большой, чего уж хитрить, самого маленького – Меньшой, или Меншик. Вот и вся премудрость. Но взрослому Меншикову, достигшему высочайших вершин богатства и славы, захотелось подправить, приукрасить свое незнатное происхождение. Платные щелкоперы “облагородили” его фамилию, помня, что он тщеславен. Даже перестарались. Договорились до того, что “предки Меншикова прибыли на Русь из варяг вместе с Рюриком”. Такой пышной генеалогии не было даже у Петра Великого – он не претендовал на родство с самим Рюриком. Но современники прекрасно разбирались, кто есть кто.

Попросить бы опытных криминалистов определить по почерку характер Меншикова, ум, степень образованности, да вот беда: в архивах не отыскалось ни одного клочка бумаги, собственноручно написанного великим человеком. Абсолютно был безграмотен. Фонвизинскому недорослю даже в подметки не годился. Датский посол Юсти Юль иронизировал: “Ни по-каковски ни буквы не умеет прочесть, ни написать; может, разве, подписать свое имя, которого, впрочем, никто не в состоянии разобрать, если наперед не знает, что это такое”.

Подобные уничижительные отзывы давали о нем и другие, например князь Б.И. Куракин.

Первое, что сделал Меншиков, приобретя Люберцы, это сменил название. Решил, пусть будет Новое Преображенское. Отчасти оправданием этому служило то, что в селе была церковь Преображения Господня. Тогда нередко населенные пункты именовались по храмам. Красково параллельно звалось Богородским, Кузьминки – Влахернским, Петровское близ Лыткарино – по церкви Петра и Павла. Но думается, опытный царедворец, одержимый тщеславием, преследовал и другую цель.

Многие читали роман Алексея Толстого “Петр Первый”, смотрели одноименный кинофильм да и из других источников помнят, что юность Петра и Алексашки протекала в бурных “потешных” играх в подмосковных селах, в том числе и в Преображенском. Переименовав вотчину в Новое Преображенское, Меншиков тем самым подчеркивал свою близость к личности государя. И приложил немало сил и средств, чтобы Новое Преображенское затмило старое – московское. Выстроил изящные дворцовые палаты, очистил заросший пруд и перегородил его каменной плотиной. Придворный льстец, зная неравнодушие своего благодетеля к флоту, спустил на воду флотилию легких лодок, устроил пристань. Разбил на берегах тенистый парк. По преданию, сам российский император посадил несколько лип. Они могли бы дожить почти до наших дней: триста лет для них не возраст. Да разве до экологических проблем было все это время? Деревья не сохранились.

Долговечным оказалось только новое название. Оно прошло через весь 18-й век, неплохо чувствовало себя в 19-м и зацепило краешек 20-го. Поясним примерами. В 1812 году, когда армия Кутузова отступала по Рязанской дороге, в журнале инженерных работ была сделана запись: “Делались новые накидные мосты через болотистые речки при селениях Жулобине (Жулебине) и Ново-Преображенском”.

На топографической карте Московской губернии, составленной в 1866 году, нет Люберец, а есть Ново-Преображенское.

В перечне лиц, имевших право участвовать в выборах в Государственную Думу (осень 1905 года) встречаются фамилии А. Ястребова, И. Сергеева и других из села Ново-Преображенского, Люберцы тоже.

Меншиков процветал. Казалось, “баловню безродному” ничто не угрожало. Но внезапно умирает Петр Великий. Непонятная, мучительная болезнь скрутила 53-летнего мужчину в несколько дней. Он даже не успел назначить наследника престола. И сразу покатился по Руси темный слух: отравили царя.

Кто отравил? Почти через три столетия “Медицинская газета” в номере от 15 сентября 1989 года ставит диагноз: отравил Меншиков, больше некому. Видите ли, этот отъявленный плут и казнокрад боялся, что Петр отдаст его все-таки под суд... Взял да и угостил царя отравленными конфетами.

Что ж, версии о принудительной смерти известных в истории лиц широко котируются. Недавно еще шли острые дискуссии, застрелился или застрелили Маяковского, повесился или повесили Есенина? Шепчут об отравлении Горького...

Мало того, Меншикову приписывается и смерть Екатерины I, возведенной, кстати, тем же Меншиковым на царство. Цитирую:

“Спустя два года, тоже после конфет, точно такой же приступ случился и у Екатерины, после которого она умерла”.

Это уже совсем на уровне кровожадных шекспировских хроник.

“Перетравив” мышьяком, согласно газетной статье, всех своих царствующих покровителей, 56-летний Меншиков, также внезапно, стал жертвой царя-мальчишки Петра II. Утром 8 сентября 1727 года получил уведомление о запрещении выходить из дома. Попал под домашний арест, Данилычу сделалось дурно – врач отворил ему кровь.

Опомнившись, назавтра Меншиков бросился во дворец. Но 12-летний император высокомерно его не принял. Разумеется, за спиной малолетки стояли прожженные интриганы – князья Долгоруковы, Голицины, вся боярская аристократия.

Меншиков был обвинен в государственной измене и хищении казны. Каждый день приносил новые распоряжения. 11 сентября ему предписано было покинуть Петербург и выехать в ссылку. 8 октября были затребованы все данные о его владениях. 20 ноября подписан указ об отобрании в казну его имущества.

У Меншикова было конфисковано 6 городов, 1023 сел и деревень и 90 тысяч крепостных. Было взято наличными 5 миллионов рублей золотом и 9 миллионов на счетах в английских и голландских банках.

Новому императору не терпелось полностью рассчитаться со своим несостоявшимся тестем (Петр II был помолвлен с дочерью Меншикова Марией). 7 июня 1728 года Меншиковский бастион Санкт-Петербургской крепости был переименован в бастион Петра II.

В далекую бессрочную ссылку Меншиков отправлялся богато и почетно, как другие на радостное новоселье. Обоз состоял из 33 карет, экипажей, колясок, дормезов, рыдванов, тарантасов, бричек, кибиток, подвод, повозок, колымаг. В свите было 133 человека, да по дороге присоединилось 15. В таком порядке 17 октября 1727 года добрались они до деревни Аксиньино, в двух верстах от Химок. Тут их встретила стража – в Москву не пустили.

Окольными, проселочными дорогами необычный караван за два дня достиг Люберец (Новопреображенского). Здесь был отдых. Как был принят хозяин в бывшей своей вотчине, с кем разговаривал, ходил ли в глубокой задумчивости по аллеям темного парка, глядел ли печально на холодные воды Люберки – никто не знает.

А потом снова в путь. Конечной точкой изгнания был зауральский Березов. Постепенно ряды провожавших поредели, слуги разбежались, лошади отстали. В двенадцати верстах от Казани умерла его жена Дарья Михайловна. Печаль лишила ее зрения, а затем и жизни. Современники отзывались о ней как о первой красавице.

В изгнании все семейство Меншиковых вело себя мужественно, со смирением и достоинством. Дочь Александра чинила всем платья и стирала белье. Александр Данилыч простым топором, без особого плотницкого инструмента, срубил деревянную церковку, куда они ходили молиться.

Поздней осенью 1729 года тобольский губернатор послал в Петербург срочную депешу: “Сего ноября 12 дня Меншиков в Березове помре”. Вслед за ним скончалась бедная Мария. На этом трагедия не кончилась. Словно в отместку за ее страдания, в январе 1730 года был сражен оспой бывший ее жених Петр II, в самый канун свадьбы на княгине Е.А. Долгорукой... Вот такая развязка.

Величественная, эпохальная фигура Меншикова необъяснимо притягивала к себе работников искусств. Живописец В.И. Суриков вдохновился темой: семейство Меншиковых в ссылке. Образ Марии он срисовал со... своей жены. А с Александром Даниловичем помучался. Перечитал, что можно было найти. Подобрал детали: парик, букли, кружева. Ясно представлял в уме облик гордого, отвергнутого, но не сломленного человека. Искал на улицах, вглядываясь в лица прохожих, подобную натуру. И однажды встретил вылитого Меншикова. Как завороженный, художник двинулся следом. Старик не заметил преследования и зашел в небольшой двухэтажный домик. Василий Иванович подкрался к двери, обитой рваной клеенкой, и на давно нечищенной медной табличке с трудом разобрал: “Преподаватель математики Е.И. Невенгловский”. Дернул за кольцо звонка, за дверью злобно зарычала собака. Глухой мужской голос спросил: “Кто там?”. Суриков объяснил. “Ступайте прочь, я занят и нездоров”, – был суровый ответ.

Но художник не отстал, и на другой день все-таки уговорил старого математика позировать. И родился шедевр – картина “Меншиков в Березове”.

Было немало и литературных набросков. Поэт М. Кузмин писал:

Декабрь морозит в небе розовом,

Нетопленный темнеет дом.

И мы, как Меншиков в Березове,

Читаем Библию и ждем.

Другой поэт, Ярослав Смеляков, сумел, на мой взгляд, проницательно заглянуть в самую душу Меншикова.

Под утро смирно спит столица,

Сыта от снеди и вина.

И дочь твоя в императрицы

Уже почти проведена.

А впереди – балы и войны,

Курьеры, девки, атташе.

Но отчего-то беспокойно,

Тоскливо как-то на душе.

Но вроде саднит, а не греет,

Хрустя, голландское белье.

Полузаметно, но редеет

Все окружение твое.

Еще ты вроде в прежней силе,

Полудержавен и хорош.

Тебя, однако, подрубили,

Ты скоро, скоро упадешь.

Ты упадешь, сосна прямая,

Средь синевы и мерзлоты,

Своим паденьем пригибая

Березки, елочки, кусты.

Куда девалась та отвага,

Тот всероссийский политес,

Когда ты с тоненькою шпагой

На ядра вражеские лез?

Живая вырыта могила

За долгий месяц от столиц.

И веет холодом и силой

От молодых державных лиц.

Все ниже и темнее тучи,

Все больше пыли на коврах.

И дочь твою мордастый кучер

Угрюмо тискает в сенях.

Мы уже говорили, что в Люберцы к Меншикову заглядывал Петр Первый. Посещал он и другие наши места. Когда Измайловский пруд, на котором юный самодержец опробовал впервые найденный потрепанный английский ботик, показался ему тесен, он выбрал для прогулок (об этом было напечатано в “Московских губернских ведомостях” за 1844 год) косинское Белое озеро. Народное предание поведало, что на восточном побережье озера можно было еще рассмотреть остатки былой пристани. Поговаривали и о пушечке-коротышке, без лафета, которая была откопана там и за которую когда-то крепились канатами шлюпки. Петр Первый заходил также помолиться в деревянную церковь Николы Чудотворца, а в 1714 году подарил священникам знаменитую икону Моденской Божьей Матери.

На берегу Белого озера и сейчас можно увидеть домик с вывеской: Косинский морской клуб”. Проезжая на автобусе мимо него, можно заметить на лицах пассажиров ироническую улыбку: “Морской...” Видимо, им вспоминалась фраза Гоголя из “Ревизора”: да отсюда хоть три года скачи, ни до какого моря на доедешь. Но, возможно, именно здесь, на Белом озере, и зарождалась слава России как великой морской державы.

Остались также в памяти народной стремительные царские броски по Москве-реке. В 1690 году, 27 апреля, Петр, снарядив флотилию, ринулся вниз по течению. Впереди плыли в лодках вооруженные стрельцы, за ними, под парусами, сам государь. “Великую армаду” завершали бояре, царедворцы, иноземные гости. В один прием отмахали 20 верст и на закате солнца пришвартовались у Николо-Угрешского монастыря. Царь посетил двор боярина Алексея Петровича Салтыкова, а может, и еще чьи. Только 2 мая вернулся в Москву.

Следующей весной, как только река очистилась ото льда, на воду была опущена новенькая яхта вместимостью до 30 человек и 14 марта вновь была совершена головокружительная поездка до Угреши в бурную ветровую погоду. Самодержец рисковал и сам утонуть и других утопить.

В дальнейшем, с переводом столицы на берега Невы, Петр совершенно охладел к Николе на Угреше.

А к Меншикову в Люберцы заезжал неоднократно. И даже в предвосхищение будущих субботников посадил в парке несколько лип. Не сомневаемся, что вдоволь покатался на лодках по глубокому и широкому Люберецкому пруду, расцвеченному фонарями.

А.С. Пушкин дал лестную характеристику Петру Великому:

То академик, то герой,

То мореплаватель, то плотник,

Он всеобъемлющей душой

На троне вечный был работник.

А в нашем округе он появился совсем в иной ипостаси – землемером-устроителем, инженером-гидротехником.

Под небольшим сельцом Михневым издавна на р. Пехорке стояла мельница. И был мельник, как не быть! В одно прекрасное утро он был разбужен непривычным шумом. Возмутителем спокойствия оказался незнакомец высокого роста, одетый в суконный камзол, расшитый золотом, с галунами и деревянными пуговицами. На голове – полувоенная треуголка, в руке – суковатая палка, на которую он опирался при ходьбе. Обут в добротные охотничьи сапоги с длинными голенищами.

Странный этот господин постоял на скрипучих досках ветхого настила. Долго оценивающе изучал небольшую заводь и прибрежную линию. И вдруг брякнул: “А принеси-ка мне, мельник, веревку подлиннее”.

– Видать, будет вервие крутить, воду мутить да болотных чертей корчить, – смекнул догадливый мельник, хотя и не читал сказок о Балде и проворных чертенятах.

Но приезжий не стал чертей в мутной воде гонять. Измерив саженью, найденной на мельнице, длину веревки и приказав следовать за ним мельнику и четырем подвернувшимся зевакам, он полез в своих огромных сапожищах по зарослям ивняка, по болоту, волоча за собой намокший шнур, останавливался, чтобы нанести какие-то знаки на бумаге, которую почтительно протягивал ему денщик. От него, от денщика, и прослышали михневцы, что заезжий инженер не кто иной, как сам царь-батюшка. И сильно оробели. А Петр молвил: “Не робейте, дурачье! Выправим тут вам привольное озеро!”

Версты через две выбрались по омутам на большой Астраханский тракт, где Петра ждала царская карета. Он подарил мельнику серебряный полтинник, кучер взмахнул кнутом и повозка скрылась.

Спустя пару недель нагрянуло в Михнево более 300 солдат с артиллерийскими офицерами, которым вменялось тогда исполнять все фортификационные работы. По чертежам, составленным государем, за три с небольшим месяца была сооружена мощная земляная плотина с учетом разных углов и поворотов. Образовалось широкое водохранилище в треугольнике Жилино-Михнево-Балятино. Долго оно служило людям. Но постепенно зарастало, снова превращаясь в болото, становясь пристанищем комарья, рассадником малярии. По сведениям санитарной статистики, только за 1898 и 1899 годы в Жилине перемежающейся лихорадкой болел 21 человек, при фабрике Шорыгиных (потом – имени Октябрьской революции) – 93, в деревне Пехорке – 8. А затем от комаров-кровопийцев совсем житья не стало. Запруду разрушили, воду спустили. Об императоре Петре забыли. Стали жить да поживать без озера.

Эту полузабытую историю можно узнать в небольшой заметке Горчакова “Памятник гидравлических работ Петра Великого в Московской губернии”, опубликованной в 1840 году в “Московских губернских ведомостях”.

Деяния императриц

12 декабря 1727 года последовал высочайший указ о приписке к дворцовым волостям имений князя Меншикова. Люберцы снова и надолго оказались под эгидой императорской семьи. Наших земляков ожидала крупная неприятность.

Все обнаружилось чисто случайно. 18 сентября 1739 года комиссар Главной Дворцовой канцелярии Иван Игнатьев поехал в село Коломенское для осмотра капустных грядок. На Цареборисовской плотине он разглядел штабель сосновых бревен, еще совсем сырых, “в коже”, значит срубленных недавно.

– Откуда дровишки? – примерно так осведомился он у каптенармуса Федора Степанова.

– Из лесу, вестимо, – в тон ему отмахнулся тот. – Люберчане знай рубят. Всю заповедную рощу свели на нет.

Комиссар доложил по инстанции. Вызвали каптенармуса. Тот подтвердил, что бревна именно из Люберецкой рощи, понеже такого величественного леса поблизости не сыскать. И добавил, что та роща в середине вся вырублена, деревья остались только на опушке, как часовые, – для видимости.

Разгневанная императрица Анна Иоанновна, помня суровые законы своего грозного дядюшки Петра Великого о порубщиках леса, приказала немедленно начать строжайшее следствие.

Комиссия насчитала под Люберцами в пустоши Куркиной 2000 свежих пней, в Пулове – тысячу, в Елванове – 2500, в Повалошах – тысячу. Прошлись по селу. Во дворе Ивана Григорьева было припрятано 5 срубленных деревьев, на огороде у Федора Максимова – 20. Степан Леонтьев выстроил новый хлев. Сергей Аникеев поставил новый сруб. И так почти в каждой избе. Даже у старосты села Михаила Федорова было в заначке четыре сворованных толстых комля. В Панках тоже у кого 10, у кого даже 40. У лесника Герасимова, призванного биться до последнего с браконьерами, выявили 72 бревна. Лес был обнаружен также в Котельниках у попа Ивана Федорова, но батюшка уперся, что купил на стороне. Спорить не стали.

В дворцовой канцелярии вопрос о порубщиках обсуждался 23 ноября 1739 года. Вынесли решение допрос виновных чинить с пристрастием, под плетьми, без всякого послабления.

Кары грозили немалые. По указу Петра I от 19 ноября 1703 года было запрещено рубить дуб, клен, вяз, карагач, лиственницу и сосну в 12 вершков и толще. За каждое срезанное дерево полагалось 10 рублей штрафа, за дуб и большую порубку остальных пород – смертная казнь. Представляем, сколько страшных дней пережили в ту пору наши земляки. Но расследование было прервано неожиданно. Последний грозный документ был датирован 10 октября 1740 г. А дальше пришло нежданное избавление. 17 октября скончалась императрица Анна Иоанновна и дело, видимо, само по себе заглохло. Елизавета Петровна, занявшая российский престол, смертную казнь во все время своего царствования не применяла.

Смерти Анны Иоанновны предшествовали роковые предзнаменования, о которых из уст в уста передавали потрясенные жители. Наступила ночь. Все стихло. Вдруг часовой замечает, что по тронной зале идет императрица. Солдаты караула вскочили, офицер обнажил шпагу, чтобы, как было положено, отдать ей честь. Но призрак ничего не замечает и спокойно продолжает прогуливаться. Офицер в смущении. Он спешит в дежурную часть, но встречает вельможного фаворита Бирона. Объясняет ему.

– Не может быть, – возражает герцог. – Я только сейчас от императрицы. Она в спальне, легла почивать.

Бирон бежит в спальню, поднимает ее с постели, возвращается с ней, и... они видят женщину, как две капли воды похожую на императрицу.

– Дерзкая! – вопит Бирон. – Это самозванка! Заговор! Стреляйте в нее! – командует караулу.

Солдаты вскинули ружья. Женщина-двойник подступила к трону, в упор, не дрогнув, посмотрела на императрицу и… беззвучно растворилась в воздухе.

– Это смерть моя! – промолвила Анна Иоанновна.

Что представляли Люберцы в это время? В 1734 году в 42 крестьянских дворах насчитывалась 191 душа мужского пола. В среднем по 4,5 души на один двор. Довольно высокий показатель. Сравним. В Измайлове было 2,5 души, в Острове – 3,6, в Коломенском – 3,3. На все село было 50 лошадей, 22 коровы, 99 овец и коз, 5 свиней, причем в 6 дворах скота вообще не было.

Интересно проследить за движением населения. В селении с 1724 по 1734 умерло 52 человека, 8 ударилось в бега, 9 взяты в рекруты или переведены в другие вотчины. Общее количество взрослых мужчин за десятилетие даже уменьшилось на одного. Поражает число убегших – от хорошей жизни не бегут.

Чем занимались жители? В первую очередь хлебопашеством. Сеяли рожь, овес, ячмень, гречиху. В 40-е годы начали возделывать пшеницу. Но она плохо произрастала на скудных песчаных почвах. Разводили овощи, капусту и огурцы, возили на продажу в Москву.

Мужчины уходили в город на заработки. Становились кузнецами, строителями. Так, Федор Ушаков из Люберец и Петр Гарешников из Тураева подрядились построить помещение для модели Кремлевского дворца. Женщины в долгие зимние вечера пряли лен и шерсть, ткали холсты и сукна. А летом им забот по хозяйству и так хватало.

Люберецкие парни, помимо своих наделов, обрабатывали для царской (императорской) семьи десятинную пашню. Дворцовые крестьяне (а люберчане относились именно к ним) выполняли также различные добавочные повинности: косили траву на сено, набивали лед в хозяйские ледники, перевозили кладь.

С 1732 года в дворцовых волостях стали вводить вместо отработки денежный оброк.

В Люберцах, этой живописной местности, среди лесов и перелесков, песчаных холмов и неиссякаемых родников и речек, любила отдыхать цесаревна Елизавета Петровна – дочь Петра I и Марты Скавронской. Она родилась до того, как ее родители вступили в церковный брак, и потому считалась “незаконной”. Претендовать на престол не имела права и не помышляла. Будучи неглупой, поняла, что ей до поры до времени лучше держаться в тени, подальше от большого двора с его бесконечными интригами и беспощадной борьбой за власть, а то еще упаси господи, и голову сложишь. Елизавета предпочла предаваться сиюминутным наслаждениям, выбрав не Москву и не Петербург, а то ли Александровскую слободу, то ли Милет. Александровская слобода отсюда далече, а вот Милет... Таинственный Милет… До него было рукой подать.

Если верить статье, напечатанной 5 августа 1901 года в газете “Московские ведомости”, сельцо Милет, в 4 верстах от станции Обираловка Нижегородской железной дороги, принадлежало когда-то царевне Софье Алексеевне, родной сестре Петра I. Она правила одно время российским государством за него и его болезненного братца Ивана V. Была, короче говоря, регентшей. После заточения Софьи Алексеевны в монастырь сельцо было отдано во владение несовершеннолетней царевне Елизавете Петровне, и та пребывала в нем до провозглашения ее императрицей.

Про станцию Обираловку вы несомненно слышали. Она печально знаменита тем, что по воле писателя Льва Толстого там бросилась под поезд героиня романа Анна Каренина. Ныне это город Железнодорожный.

Елизавета Петровна, обожавшая верховую езду, могла быстро одолеть расстояние от Милета до Люберец, где был у нее конный завод.

Цесаревна ленилась читать, писать, совсем не склонна была к учебе. Не знала даже, что Великобритания – остров. Русской грамоте почти не обучалась, хотя в юности пыталась сочинять стихи. Ее мысли были заняты праздниками, лошадьми, псовой охотой. Бесстрашный наездник, она, сопровождаемая собачьим лаем, гиком и свистом, носилась по полям и лугам, зимой обожала езду с ветерком на русской тройке под бешеный звон колокольчиков (какой же русский не любит быстрой езды!), каталась с ледяных гор на санках. В старом меншиковском дворце полы дрожали и прогибались от плясок и топота. Елизавета сама славно пела и лихо плясала. Пиры следовали за пирами, вино текло рекой. В месяц уходило до 500 ведер. Дамы не уступали мужчинам.

Черты лица Елизаветы не были привлекательны: нос короткий, толстый и приплюснутый, потому она не позволяла изображать себя на портретах в профиль. Склонная к полноте, вряд ли могла претендовать на победу в конкурсе модных красавиц. Тем не менее при своем объемном телосложении Елизавета с удовольствием облачалась в тесную мужскую одежду, в которой так отчетливо проступали ее пышные формы. Дитя любви, как ее называли, в выборе партнеров не была щепетильна. В списке ее поклонников были и гвардейские бравые офицеры, и простые служители, и конюхи. Да что там говорить, даже юный Петр II в 13-14 лет был без ума от своей тетки, которая совсем на малость была старше его (она с 1709 года, он с 1715-го). Мальчик горько вздыхал у ног задорно-бойкой, заразительно веселой и остроумно-насмешливой девицы, сочиняя в ее честь глупые стихи-комплименты, и дарил кошельки с золотыми монетами, которые тут же отбирал жадный до денег Меншиков.

Ах, Александр Данилыч, Александр Данилыч! И зачем вам понадобилось это дареное Елизавете золото? Мало было своего? Не испытывал бы терпение молодого императора, не подрывал бы его мужского самолюбия, может быть, и не было бы столь печальной развязки – домашнего ареста и отстранения от всех государственных дел. Часто великое зависит от пустяка.

Дворцовый переворот в ноябре 1741 года вознес Елизавету Петровну на престол. Но среди государственных дел, ее охвативших, она не оставила своей привязанности к лошадям. Всего конных заводов у нее было пять: Люберецкий, Танинский, Александровский, Покровский и Можайский. Ими еще с 1731 года заведовал камер-юнкер граф Александр Иванович Шувалов. Из всех заводов выделялся Люберецкий, рассчитанный преимущественно на выведение клепперов – эстонских упряжных лошадей. Ценила Елизавета также норийскую породу.

Императорские конные заводы комплектовались довольно оригинальным способом. Елизавета не стеснялась присылать сюда пополнение из ведомства конюшенной канцелярии, отбирала у впавших в немилость сановников, с удовольствием принимала в дар. И только изредка прикупала.

Так, по указам государыни от 26 сентября и 24 декабря 1743 года в ее собственные заводы были переданы лошади, конфискованные у Степана Лопухина (несчастная чета Лопухиных была бита кнутом, им урезали языки и сослали в Сибирь только за то, что Наталья Лопухина похвасталась на балу, что она красивей самой императрицы. Такой обиды Елизавета стерпеть не могла). Были отобраны лошади у герцога Курляндского Бирона, отправленного в ссылку. Принц Лихтенштейн в 1759 году подарил Елизавете восемь отборных жеребцов немецко-датской породы. В Турции в 1756 году было куплено два жеребца и один мерин для седла ее величества, за все было отдано 1000 рублей.

Общее количество лошадей пяти заводов превышало, и значительно, личные потребности государыни, и она иногда одаривала скакунами своих приближенных.

С воцарением Екатерины II Люберецкий, Покровский, Можайский и Танинский заводы были закрыты. Лошади частью были распроданы, другие переведены в заводы ведомства Дворцовой конюшенной канцелярии. Новая императрица мотивировала это желание соблюсти наибольшую для казны выгоду чрез сокращение денежных расходов.

В последние годы своего царствования Елизавета Петровна ощущала какой-то странный страх. Боялась остаться одна в своих покоях, ее преследовали тени осужденных ею людей. Опасалась, что ее могут убить, и каждую ночь ложилась в другой комнате, чтобы запутать убийц. Говорят, что день и час ее смерти был предопределен таинственными и необъяснимыми силами. Петр и Иван Шуваловы видели незадолго до кончины императрицы ее призрак-двойник, спокойно разгуливавший по летнему саду, хотя наверняка знали, что она в то время в своем кабинете находилась.

Ее смерть была предсказана Ксенией Блаженной. “Пеките блины! Все пеките блины! Вся Россия должна печь блины!” – возвещала на уличных перекрестках юродивая. А назавтра императрица испустила дух. И пеклись поминальные блины.

Впрочем, роковые предзнаменования преследовали всех послепетровских государынь.

Как оценивалась деятельность Елизаветы Петровны в советскую эпоху? В 1932 году Большая энциклопедия, этот настольный справочник знаний, дал такую оценку: “За Елизаветой справедливо укрепилась слава развратнейшей из Романовых”. О политике, проводимой ею, там же говорилось: “Елизавете принадлежит проект выселения из России евреев”. В последующих изданиях энциклопедии оценки более мягкие.

После Меншикова Люберцы принадлежали Дворцовому ведомству – царю и членам его семейства. Снабжали Большой двор провизией. Будто без люберецких хлеборобов коронованные особы умерли бы с голоду.

Люберцы, конечно, были не единственным поставщиком продуктов. По переписи 1742 года в подчинении Дворца числилось свыше 415 тысяч ревизских душ. Экая прорва! Владения раскинулись по всему государству, особенно плотно было насыщено Подмосковье. Перечислим ближайшие: Измайлово, Котельники, Быково, Софьино, Беседы, Остров, Мячково...

Легко ли жилось дворцовым крестьянам? Историки почти в один голос утверждают, что их экономическое положение было выгоднее, чем других селян, и свободы сравнительно больше. В основном же дворцовое хозяйство мало чем отличалось от хозяйства крупного вотчинника. Вскоре нам предоставится удобный случай рассказать, какой податью (подушным налогом) были обложены наши земляки.

Но вернемся к Елизавете Петровне. Смерть отца своего, Петра Великого, не успевшего назначить наследника, послужило ей уроком. Будучи бездетной, она забеспокоилась о престолонаследнике. Выбор ее пал на Карла Ульриха, герцога Голштинского. По иронии судьбы, он был внуком и Петра I, и шведского короля Карла XII и мог претендовать на два престола.

Юношу доставили из крошечной Голштинии, обратили в православие, нарекли Петром Федоровичем, женили на немецкой принцессе Софии Фредерике Августе Ангальт Цербстской – будущей императрице Екатерине II. Свадьбу сыграли в 1745 году. Жениху было семнадцать, невесте шестнадцать. В семейной жизни счастья у них не было.

“Петр был мальчиком хилым, слабым, недоразвитым физически, – прочитал я в одной из книг. – Душевные его качества были очень ограничены. Он ничем не интересовался. Имел отвращение к знаниям. Любимым его занятием были – солдатики. Природы он не любил, к животным был безжалостным...”

Петр не понимал супруги, был с ней невежлив, груб и невыносим. Все его дни проходили в том, что он муштровал придворных лакеев, занимался оловянными солдатиками и злоупотреблял алкогольными напитками. Когда надоедало мучить собак, он принимался за скрипку. И полагал главное достоинство игры в том, чтобы сильнее водить смычком и чтобы звуки были возможно громче.

Елизавета не обманывалась в наследнике. “Проклятый мой племянник сегодня так мне досадил, как нельзя более”, – гневалась она. – “Племянник мой урод, черт его возьми”.

Екатерина же была гордой, проницательной, властолюбивой. “Я буду царствовать или погибну!” – восклицала она в письме к английскому послу сэру Чарльзу Вильямсу. Но умела не торопить события. Полная покорность и смирение перед государыней.

Елизавета Петровна приобщала молодую супружескую чету к российской действительности. Весной 1749 года вызвала их в Перово, где к тому времени прославленный зодчий Растрелли возвел для императрицы загородный дворец (Перово долгие годы входило территориально в наш район и потому не грех о нем вспомнить). Великий князь, возомнив себя страстным охотником, целыми днями таскался по лесам, а великая княгиня по обыкновению читала у себя в комнате. Перово запомнилось ей также отчаянной головной болью, сопровождавшейся ужасной тошнотой и рвотой, и тем, что у императрицы случился сильный приступ колик.

В том же году, ближе к осени, посетили супруги и дворцовое село Софьино, что верстах в 70 от города на Москве-реке. Добирались туда через Люберцы, а может, через Николо-Угрешский монастырь. Там благовоспитанная немецкая принцесса была поражена безобразной сценой. Императрица, призвав к себе управляющего, нещадно его отчитывала за то, что за время охоты ей не попалось... ни одного зайца! “Этот человек был бледен и дрожал, и не было ругательства, какого бы она ему не высказала”, – записала Екатерина в дневнике, хотя и мало тогда разбиралась в русской лексике, тем более в изощренных ругательствах.

Неожиданно Елизавета Петровна сменила тему. Стала укорять, что всегда была бережлива, носила простую одежду – кофту из белой тафты, юбку из серого гризета и не надевала дорогих платьев в деревне или в дороге. “Это в мой огород”, – догадалась Екатерина, поскольку была одета в красивое лиловое платье с серебром. Вот какой несносной брюзгой стала под старость самодержица земли русской, в молодости веселая хохотушка…

16 апреля 1753 года Елизавета Петровна подписала Указ о передаче Великому князю Петру Федоровичу села Ново-Преображенского, Либерицы тож, и села Острова с приселками и деревнями, всего 1101 крепостную душу. Супруги в мае того же года пожаловали в Люберцы. Вот что они застали там.

Их встретила церковь каменная Преображения Господня. Дворец каменный ветхий. Сад, а в нем 20 яблонных деревьев, смородины красной 550 кустов, крыжовника 400 кустов, клубники 6 гряд. За посадками следили шесть садовников.

При том селе Либерицах, за речкой, деревня Петраково, всего в общем подсчете по последней ревизии проживало 216 душ мужского пола. Собирают с них дворовых доходов по 40 копеек с души, итого 86 рублей 40 коп.

Да оброчных доходов с мельницы 7 рублей 50 коп. Да с пустоши Ивановской 5 рублей. Да с Пуловской рощи, где люберецкий крестьянин Михаил Семенов выламывает жерновой камень, оброк по 33 рубля в год.

Казенная десятинная пашня, составлявшая в трех полях 59 десятин, из-за недорода отдана с 1751 года крестьянам в оброк по 5 рублей за год... Всего окладных сборов 136 рублей 90 копеек.

Да сверх окладных... а сверх тоже порядком… Тут и взятие на постройку в Санкт-Петербурге каменного запасного дворца, и за поставку хлеба и всяких припасов... Итого 119 руб. 88 коп.

И это еще не все. Люберецкие крестьяне в 1752 году исправляли во дворце и прочих местах по наряду конные и пешие работы на 95 рублей 50 копеек. Так по грошику и набежала кругленькая сумма.

Екатерина II так вспоминала о Люберцах:

“Мы поехали в Люберцы, имение великого князя в 12 или 14 верстах от Москвы. Бывший там каменный дом, давно выстроенный князем Меншиковым, развалился. Мы не могли в нем жить. Чтобы этому помочь, разбили во дворе палатки. Я спала в кибитке, утром с трех или четырех часов сон мой прерывался ударами топора и шумом, какой производили на постройке деревянного флигеля, который спешили выстроить, так сказать, в двух шагах от наших палаток для того, чтобы нам было где прожить остаток лета. Почти все время мы проводили на охоте или в прогулках, я не ездила больше верхом, но в кабриолете”. Она была в положении.

К Петрову дню, а он отмечался 29 июня, супруги вернулись в Москву. Это большой праздник, и Екатерина, забыв про осторожность, всецело отдалась гулянью: меняла наряды, обедала, танцевала на балу, осталась и на ужин. Последствия не замедлили сказаться: на другой день у нее был выкидыш. Две недели провела между жизнью и смертью, а всего шесть недель не покидала комнату. В половине августа они вернулись в Люберцы и оставили их после 5 сентября.

1 ноября вспыхнул пожар в императорском дворце. Сгорел полностью. Екатерине с мужем пришлось скитаться по разным домам, испытывая неудобства. Скука, нездоровье, телесное и душевное беспокойство нагнали на нее большую ипохондрию. Так прошло более шести недель.

– От этого я была зла, как собака, – записала Екатерина, а затем с облегчением добавила: – Наконец через несколько дней нам позволили ехать в Люберцы. Здесь мы считали себя в раю. Дом был совсем новый и довольно хорошо устроенный; в нем танцевали каждый вечер, и весь наш двор здесь собрался.

В Люберцах продолжался неудержимый роман Екатерины с Сергеем Салтыковым, последствием которого, как полагают, было рождение в сентябре 1754 года сына, будущего императора Павла I.

Деревянный флигель-времянка не мог удовлетворить тщеславного Великого князя.

– Построю-ка я в Люберцах роскошный дворец, – размечтался он. Замысел вполне можно было осуществить, так как деньги на стройку были ассигнованы еще по именному указу Елизаветы Петровны 17 апреля 1753 года: “Об отпуске из штатс-конторы в комнату Великого князя Петра Федоровича 20000 рублей на исправление домового строения в селе Ново-Преображенском, Либерицы тож”.

А может быть, на строительскую стезю он был вовлечен своей дражайшей половиной? Она любила возводить. Екатерина писала барону Гримму:

“Вы знаете, между прочим, что страсть к постройкам усилилась у нас, как никогда, и ни одним землетрясением не разрушено столько, сколько мы строим. Стройка дело дьявольское: она пожирает деньги, и чем больше строишь, тем больше хочется строить. Это – болезнь, как запой, или она обращается в какую-то потребность?”

Дворец заложили на противоположном берегу пруда, у начала пустоши Петраковой, уже, правда, понемногу заселяемой. Пригласили видного архитектора Карла Бланка. К числу признанных его творений относятся Воспитательный дом в Москве, барская усадьба Кусково, церковь Николы в Звонарях. Карл родом из обрусевших немцев, потомственный архитектор. Его отец Иван Яковлевич Бланк возводил здания в городе на Неве.

Зодчий приехал в Люберцы. Последователь стиля барокко и раннего классицизма, он замыслил загородный дом с подобающей торжественностью и вместе с тем ясностью и цельностью композиции. Одноэтажным, но с антресолями в одной части. Главный корпус занимал в длину около ста метров. Были спроектированы вместительный парадный зал, приемные комнаты, опочивальня, столовая с красивым расположением колонн.

Нужны были строительные материалы. Для этого в четырех верстах от селения выстроили два кирпичных заводика, примерно там, где нынче Люберецкий силикатный завод – все в мире повторяется.

Кирпич подрядились делать крестьяне Елисей Антонов, Семен Филатов да московский купец Василий Лаврентьев. Великий князь выдал им задаток – 3000 рублей, обязался платить за каждую тысячу штук по 2 рубля 39 копеек, да за кубическую сажень щебенки – столько же. Приказано было на работу нанимать только с паспортами, а беглых, солдат и рекрутов, боже упаси, не брать, чтобы не сделать эту лесную глухомань пристанищем воров.

В первую же благоприятную летнюю пору (зимой не работали) было выработано до 800 тысяч кирпичей. Формовали вручную. Сушили под открытым солнцем, и если шел дождь, то он выбивал на незатвердевшей поверхности крапинки-рябинки. И тогда кирпич был словно засижен мухами. Готовую продукцию разбирали на три цвета: красный, алый и полужелезный, а бледный браковали. Готовили разных видов: и треугольный, и полукруглый, и совсем замысловатой формы, но больше всего требовалось простого кирпича: длина – 6 вершков, ширина – 3 и толщина – один и три четверти вершка (вершок – 4,4 см).

Строительство подвигалось, хотя и медленно. Куда спешить? Строили на века. Надежно. Прочно. Уже и большой корпус вывели из земли, перекрыли сводами на высоте не более 8 аршин, во всяком случае не хрущевки (аршин – 0,71 м). Уже и...

Но тут все смешалось. История, словно пробудясь от спячки, приняла стремительный бег. В декабре 1761 почила в бозе Елизавета Петровна. Императорский пост занял ее недостойный племянник. Недолго он правил. В июне 1762 года гвардейцы возвели на престол Екатерину II. А вскоре был умерщвлен и ее супруг-неудачник Петр III. Дворец ему стал не нужен. А Екатерине и подавно: все, что было связано с покойным мужем, было ей ненавистно. Больше она никогда не приезжала в Люберцы, в этот “рай”. 10 июня 1763 года по ее именному указу село было вновь причислено к дворцовым волостям.

Недостроенный дворец, словно скорбный памятник убиенному Петру III, пугал проезжавших по большой дороге, и, как писали в актах, “казенному строению в такой безобразности быть весьма неприлично”.

По счастию, императрица задумала учредить в Москве для содержания сирот Воспитательный дом. Вот и выход. Велено было все из люберецкого дворца: кирпич, известь, железо, скобы, связи, инструмент, бревна, канаты, белый камень, подвязные леса и прочее отдать в опекунский совет Воспитательного дома.

Зимними дорогами в начале 1764 года заспешили в Москву вереницы саней, груженые стройматериалами. А 21 апреля того же года, в день рождения Екатерины Алексеевны, состоялась закладка Воспитательного дома. Первый камень, возможно, наш, люберецкий, положил в основание генерал-фельдмаршал граф П. Салтыков, брат Сергея Салтыкова, при пушечном салюте и колокольном звоне всех московских церквей (умели из ничего сделать торжество). Затем кладку продолжили многие светские и духовные особы. А кирпичи и все остальное им подавали каменщики, двенадцать по счету, одетые самым пристойным образом, и подавали не как-нибудь, а на серебряных блюдах.

В советское время сирот выселили, их детские покои заняли слушатели военной академии имени Дзержинского.

Так по камушку, по кирпичику увезли люберецкий дворец. Одним памятником архитектуры в Подмосковье стало меньше. Но растащили не все, не до последнего болтика. По словам старожилов, из развалин люберецкого дворца около 1900 года были выстроены каменные одноэтажные здания школы № 3. Их руины и сейчас видны с автомобильной эстакады.

А что стало с кирпичным заводом? Без работы он ветшал. При проверке 1765 года выявилось, что своды в печах местами обвалились. Крыши на сараях разбило ветром, в избе для работных людей двери, рамы, полы повыломаны. Все обветшало, погнило, повалилось. И только сиротливо лежали, дожидаясь отжига, сто тысяч штук кирпича-сырца.

– Завод от Люберец в далеком месте, – сокрушался управитель села. – В ночное время одному там опасно, нет покоя от случайных бродяг. Солдаты, размещенные на постой в Люберцах, никак за всем досмотреть не могут, а прибавить воинской команды для караула неоткуда.

Через десяток-другой лет поляну, где догнивали заводские постройки, затянула молодая поросль.

Екатерина II круто разделалась и с люберецким зверинцем, который себе в утеху строил Петр III. Ему доставляло удовольствие дразнить, мучить и истязать беззащитных животных.

Где находился зверинец? Уроженец хутора Мальчики А.М. Балякин показывал полузаваленные ямы на панковской стороне бывшего пруда. “Вот тут, – говорил он, – и содержались звери”. Возможно. В таких огороженных, размещенных на краю селения зверинцах держали медведей, оленей, кабанов, дикобразов, редких птиц: павлинов, китайских гусей, лебедей. После смерти Петра III их, видимо, поубавилось. Да и тех Екатерина II распорядилась перевести в Измайловский зверинец. К тому времени их оставалось: оленей сибирских старых – 3, оленей молодых – 1, пять диких коз, зайцы. Да еще кабан.

Перевозили зверей летом 1763 года на подводах крестьяне Люберец и Панков. Только кабану была уготована иная участь. Его пристрелили и отправили на тезоименитство императрицы.

Из ведомости 1763 года следует, что городьба вокруг зверинца вся обгнила и требует поправки. В неприглядном состоянии находились два охотных двора. “Светлицы весьма ветхи, в них без починки и жить неможно”. 23 августа было велено все эти строения “публичным торгом продать”.

Дворцовая контора неоднократно давала в газете объявления о продаже, но “охочих людей никого не нашлось”, а если и приходили на торг (аукцион), то предлагали незначительные суммы. Так, первый торг 7 октября 1764 года выиграл Никита Иванов из села Котельники, предложивший 78 рублей. Дворцовой конторе показалось мало. В торгах участвовали также Гаврила Васильев, тоже из Котельников, Дмитрий Григорьев из деревни Чагино и люберецкие крестьяне Василий Антонов и Алексей Марков.

Во втором торге победил люберчанин Василий Антонов, не пожалевший на “звериное” хозяйство 106 рублей. Мало!

21 октября провели третий торг. Верх одержал Никита Иванов из Котельников. 138 рублей.

Четвертый торг назначили на 28 октября. Но никто на него не явился. Послали к Никите Иванову, но тот передумал и отказался платить оговоренную цену.

А время шло. Оно не щадит ничего. В 1767 году управляющий доносил в дворцовую канцелярию: “В подмосковном селе Люберцы находящаяся около зверинца городьба и вороты пришли в крайнюю ветхость”. Так бесславно прекратил свое существование люберецкий зверинец.

Люберцы пустели. Резко обозначился их закат. Мало что оставалось от былого величия.

Архитектурный ученик Александр Нилус примерно в это время начертил план центральной части люберецкого села. Еще сохранился, но доживал последние дни деревянный господский дом размером 30 на 6 сажень (там, где ныне Дворец культуры). За ним, в глубину от большой дороги, стоял деревянный флигель для служб такого же размера. Справа от него тянулся регулярный поредевший сад 70 на 6 сажень. Через пруд к новому недостроенному дворцу вела каменная плотина, 50 сажень длиной и 8 шириной. Но постепенно и она разрушалась, и сад приходил в запустение.

Каменный пояс

В начале нашего повествования, если кто помнит, мимоходом упоминалось, что первую попытку осознать, кто мы и как жили в старину, предприняли еще наши далекие предки. А подстегнула их к этому не досужая любознательность, не научный поиск, не местный патриотизм, а обыкновенный меркантильный интерес, погоня за призрачным богатством.

В 1761 году панковский житель, имя его забылось, копал яму под погреб на своем огороде. Лопата ударилась обо что-то твердое. Взял влево – опять уткнулся в препятствие, повернул вправо – то же самое. Расчистил дно и увидел каменную плиту. Она простиралась из края в край. Это был серовато-коричневатого цвета спрессованный веками твердый песчаник, монолит, похожий на лыткаринский, который был в большой цене, славился как надежный строительный материал и шел на изготовление фундаментов, мельничных жерновов, кладбищенских надгробий, тротуарных плит, коими покрывала уже свои главные улицы, прихорашиваясь, аристократическая Москва.

Землекоп понял, что напал на золотую жилу. Мы бы сказали – Клондайк.

Узнав о несметных залежах дикого камня, понаехали в Панки купцы-перекупщики, арендаторы-подрядчики, коммерсанты-воротилы, заключили с крестьянами договора на рытье котлованов и рвов, ломку песчаника и его обработку. Обрадовались панковцы новой статье доходов.

Завидно стало люберчанам. Обошел каменный пояс их стороной, совсем рядом лег, по соседству, менее четверти версты, только речку Люберку перейти. Обратились они к счастливчикам:

– Поделитесь каменными приломами. Мы вам взамен свою землю дадим.

И слушать не желают, зачем им чужое? Да и негожая землица – песок да хрящ. Какой уж тут урожай... Нет уж, соседушки, дружба дружбой, а табачок... то бишь каменоломни – врозь... Это наша испокон веков своя, панковская землица-кормилица, свой надел, свое сокровище, своя забота...

В ответ на такие речи два люберецких старца, полуслепые да полуглухие, Пантелеймон и Митродор молвили:

– Неправда! На нашей памяти вся земля была неделимой, люберецкой. Тогда Панков и в помине не было. А лежала за речкой за Люберкой пустошь Петракова, пустое, гиблое место. Потом эту пустошь заняли, переселившись из Люберец, польские слуги из свиты светлейшего князя Александра Данилыча (Меншикова). Были они полупаны, то есть панки, вот и прозвали в народе новые выселки Панками. Только ох и давно это было, мы, детишки, еще под стол пешком ходили.

Возмутились панковцы: эка вспомнили! Выжило старичье из ума. Кто им поверит?.. Вы нам письменный документ представьте, грамоту с печатью покажите... Байки рассказывать мы и сами умеем…

Тогда-то и снарядили люберчане ходоков в Москву, в Питер, в село Коломенское под Москвой, где жил управитель, пошли они по разным конторам, царским резиденциям, канцеляриям. И все, чтобы заполучить этот шершавый камень, будь он неладен. Но чего не сделаешь ради лишней копейки.

В Дворцовой канцелярии бумаг на село Люберцы и деревню Панки не нашлось: затерялись, пропали, мыши погрызли. Но, к счастью, у межевщика 76 округа капитана Петрова чудом сохранились копии старинных межевых и писцовых книг. Тут-то и узнали правдоискатели всю свою подноготную.

Правы были старики, ох, правы. Писцовые книги рассказали, что в начале 17 века значилась только деревня Назарова. Но было сказано, что из нее и составилось село Либерицы. Как составилось? Когда? Неясно. А позже, через столетие, часть населения, должно быть, это действительно были полупаны из меншиковской челяди, переместилась за речку Люберку на пустошь Петракову, выстроила себе деревню. В народе и окрестили эти выселки Панками. Название вошло в силу и после второй ревизии (переписи), проходившей в Панках. Землю им люберчане выделили как невесте приданое. А так все остальное было по-прежнему. Панки продолжали быть приписанными к селу Люберцам, подчинялись оба селения Коломенскому управителю Дворцовой канцелярии, сообща платили подати, и был единый у них церковный приход с храмом Преображения Господня в Люберцах.

Итак, согласно старинным межевым книгам вся земля принадлежала Люберцам. Значит люберчане имели полное право на владение каменными приломами.

Но панковцы заупрямились. На своих сходах они постановили не допускать люберчан в каменоломни. Словесные споры частенько переходили в рукопашные схватки на брустверах вырытых ям и траншей. Разыгрывались настоящие баталии.

А время шло. Уже обрели вечный покой Пантелеймон и Митродор, уже босоногие мальчишки вымахали в женихов, а половина населении Люберец и Панков вымерла от моровой язвы. В раздорах и распрях миновало два десятилетия.

Междоусобная битва была усмирена военной силой. 14 июля 1781 года из Дворцовой канцелярии последовал гневный указ: спорные жерновые приломы разверстать поровну между люберецкими и панковскими жителями по числу душ, обозначенных в последней ревизии. В Панки была послана воинская команда с приказом отыскать зачинщиков и горлопанов и за их упорство и ослушание нещадно бить батогами. Жестокие экзекуции – телесные наказания – были в порядке вещей в царствование просвещенной монархини Екатерины II.

На территории Панков и сейчас можно увидеть обломки каменных плит, валуны, лещади, окатыши. Но рвы и ямы затянуло, засыпало, сгладило. Не узнать местности. Все застроено. Панки – микрорайон нашего города.

Материалы о каменной эпопее найдены в Центральном государственном архиве древних актов. Тяжелая плотная бумага с водяными знаками. Почерк писца размашист, красив, аккуратен, с крючками и закорючками в тогдашней манере исполнения. Писец явно любовался своим почерком.

А тут еще (пришла беда – отворяй ворота) нагрянула болезнь века – чума. Она подкрадывалась постепенно, с юга, из Молдавии, Украины, Турции. Осенью 1770 года в Москве были отмечены отдельные заболевания. Однако доктора посчитали их за обычную горячку.

Между тем моровая язва стремительно набирала силу. Летом 1771 года она уже выкашивала целые семьи. В сентябре перекинулась на Московские окрестности. Как бороться с ней, никто не знал. Ее возбудитель – чумный микроб был открыт только спустя более чем столетие, в 1894 году. Оставалось уповать на милосердие Божие. Толпы верующих спешили в Москву к чудотворной иконе у Варварских ворот и… разносили по всему свету заразу. Архиепископ Амвросий, пытаясь наладить карантин, выставил там охрану.

Его не поняли. 15 сентября в Москве вспыхнул “Чумной бунт”. Ударили в набат. Разъяренный народ смел воинскую команду, приступом взял Кремль, на следующий день – Донской монастырь, где скрывался Амвросий. Его убили. Екатерина II послала на подавление восстания своего фаворита Г.Г. Орлова. После трехдневных ожесточенных боев мятеж был подавлен. Но мор продолжался.

И люберчане ходили к святой иконе и участвовали в бунте. У нас только с 23 сентября по 24 октября 1771 года погибло 13 мужчин и 8 женщин. К 10 декабря эпидемия охватила 426 селений Московского уезда из 2339. Власти были вынуждены принять решительные меры, отсекать больных от здоровых. В городе и округе спешно создавались специальные больницы. Самая первая “чумная” лечебница была открыта в Николо-Угрешском монастыре (ныне г. Дзержинский). Улучшилось лечение. И смертность пошла на убыль. Если в октябре умерло 15601 то в ноябре 5235, в декабре – 805 человек.

В Люберцах “сия прилипчивая болезнь” была пресечена 2 декабря 1771 года. Ее жертвами стали из взрослого населения 11 люберчан и 30 панковцев. Всего 41 ревизская душа. Женщины и дети в этот счет не вошли. Для сопоставления: в Панках в 1767 г. (3-я ревизия) числилось 64 души, значит, чума выбила почти половину жителей.

Около двух столетий назад умер В.И. Баженов. Многое за это время открылось, но великий русский зодчий по-прежнему остается для нас личностью неразгаданной. Кто он? Сведения о нем скупы и недостоверны. При жизни его имя мало употреблялось, по смерти быстро забылось. Лучшим его планам не дано было осуществиться: большой Кремлевский дворец, над созданием которого он с таким упоением трудился, не был построен, знаменитый Царицынский ансамбль снесен по приказанию разгневанной императрицы – здания показались слишком мрачными, зловещими. Но развалины его недостроенных или полуразрушенных творений, гениальных по замыслу, волновали и поражали человечество, и уже во второй половине XIX столетия все чаще стали раздаваться голоса: “А кто строил? Баженов? Какой Баженов?” Но уже было утеряно почти все: проекты, контракты, письма, записки, дневники. Все кануло в Лету. Даже год рождения точно не установлен – 1737 или 1738. Неизвестно и место захоронения. А его постройки? В большинстве случаев их принадлежность Баженову доказывается косвенными аргументами.

В нашем городе, бедном на архитектурные памятники, баженовских строений нет. Но они, как стражи, стоят у самых границ Люберецкого района: в Быкове, Троицком-Кайнарджи, наконец, в Москве, которая рядом.

С полной уверенностью можно сказать только о том, что Баженов многократно наезжал в Люберцы по своим служебным делам. Так, получив повеление строить большой Кремлевский дворец, а это было в 1768 году, Баженов вместе с другим замечательным архитектором Казаковым обследовали все подмосковные каменоломни, наиболее перспективными показались им в Люберцах и Мячкове.

Позднее, для новых строек, он вновь рекомендует добывать строительные материалы в Люберцах. “Камень хорошевский и люберицкий на цокули употреблять должно в строении села Царицына”, – предлагает он в памятной записке, предназначенной для Екатерины II.

В Центральном государственном архиве древних актов отыскалось письмо “архитектора и артиллерии капитана Баженова”, датированное 22 ноября 1772 года.

“Сего ноября 19 дня ездил я в Любрицы для разобрания по сортам имеющегося там камня и занумерования, но я оной камень на сорты не разбирал и не нумерил”. И объясняет, почему этого не делал: некоторые камни предстояло еще распиливать, а другие обтесывать.

Привлекают и такие строки: “При сем усмотрено мною, что находящаяся там для вынимания большого камня машина, хотя и была покрыта, но теперь над оной крыша не только худа, но и растащена; и некоторые с машины штуки утрачены: отчего та машина гниет напрасно...” Вот как! Во-первых, еще двести лет назад наши предки пользовались механизацией и были, должно быть, среди них свои умельцы-рационализаторы. Во-вторых, и тогда уже господствовала бесхозяйственность, что прискорбно, и умную машину безжалостно, как и сейчас, “курочили”...

Представлению Баженова был дан ход, машину разобрали и аккуратно сложили в сарай до благоприятных времен.

А за ту мою поездку туда и обратно для отдачи извощикам деньги шесть рублей... благоволено было выдать”, – заканчивает свой отчет в Экспедицию Кремлевского строения архитектор и артиллерии капитан Василий Баженов.

По всей вероятности, ему приходилось выезжать и в Лыткаринские каменоломни при строительстве знаменитого Дома Пашкова в Москве.

Пугачевцы в Люберцах

Еще не забылся “чумной бунт”, но уже надвигались новые грозные события. Осенью 1773 года в заволжских степях объявился “император Петр III”. Словно Христос, воскрес из мертвых.

Люберчане, поеживаясь, передавали тайком эти нелепые слухи. Кто его знает, может, и в самом деле не добили заморыша, остался жив? Каков-то он теперь? Более десяти годков миновало, сколько воды утекло, как видели его в последний раз в Люберцах. Подобрел? Затеплились надежды на доброго царя-батюшку у мужиков.

И невдомек им было, что под личиной Петра Федоровича скрывался беглый казак, вольный атаман Емелька Пугачев.

А спустя год, к концу 1774-го, дворянская Москва с лютым нетерпением ожидала доставки государственного преступника. Его везли под усиленным конвоем, с цепями на руках, в тесной клетке, как зверя. И чем ближе к первопрестольной, тем больше было волнений и страха, что повстанцы отобьют своего главаря.

“К провозу его требуется обезопасить теперь Московскую дорогу”, – требовал граф Панин, который командовал всеми частями, брошенными на подавление восстания. От Симбирска до Мурома через каждые 60 верст были расставлены пехотные заслоны, а от Москвы до Мурома, в свою очередь, на охрану дорог было выделено пять рот Нарвского пехотного полка. Екатерина II в неистовом торжестве извещала барона Гримма: “Маркиза Пугачева везут теперь из Симбирска в Москву, связанного, окрученного, словно медведя, а в Москве ожидает его виселица”.

Но и ее терзали тайные сомнения: не супруг ли это ее, чудом уцелевший? Ее состояние хорошо понимал граф Панин. Поэтому, как только бунтовщик был схвачен, он повелел срочно срисовать с него портрет и отослать великой государыне, “чтобы она увидела адского изверга хотя на портрете, пока не прибудет оригинал”.

Получила у нас хождение версия, что последнюю ночь перед Москвой Пугачев провел в Люберцах. Виноват в этом журнал “Листок московского краеведа” за 1925 год, где черным по белому было сказано:

“Пугачева везли в деревянной клетке и остановки его были, согласно распоряжениям, в поле, но отнюдь не в городах и селениях. Народ по его пути по Московской губернии видел Пугачева лишь в с. Доможирове и с. Люберцах, где он ночевал. О показывании его в г. Бронницах существует лишь легенда”.

За такое сообщение люберецкие краеведы ухватились двумя руками. Соблазнительно было предположить, что Пугачеву захотели устроить очную ставку с крестьянами, которым доподлинно, в лицо был известен Петр III, под именем которого выступал самозванец. Неужели узнают они в дюжем бородатом казаке хилого бритолицего великого князя? Появились даже статьи в люберецких газетах с сенсационными заголовками “Пугачев в Люберцах”. Но преждевременно. “Листок московского краеведа” ошибся. Последний ночлег Пугачева перед въездом в Москву проходил в селе Ивановском, в ночь с 3 на 4 ноября 1774 года. В Люберцы он не попал.

Что же до пугачевцев, то они и впрямь доходили до нашего селения. Так, московский обер-полицмейстер Архаров получил предписание: “Для сыска и поимки появившихся около Люберец воров и разбойников извольте командировать тридцать человек донских казаков при одном исправнике и надежном старшине, приказать ему в поимке старание употребить. Разведать при том, как здесь слух носится, будто по жительствам ездят вредные и самые злейшие люди, рассказывают обывателям, чтобы они к прибытию злодея Пугачева готовили фураж. Если таковые найдутся, ловить и приводить ко мне”.

Обеспокоенность властей понятна. В планах Пугачева был заложен поход на Москву. Возможный путь лежал через Зарайск – Коломну – Люберцы. Опасаясь быстрого продвижения повстанцев, были приняты экстренные меры. Воинские команды с артиллерией расположились по всей трассе. В Люберцах был расквартирован хорошо вооруженный отряд. При въезде в селение со стороны Коломны дежурила сильная охрана. Проходы между домами были перекрыты “рогатками”, как позже в Великую Отечественную – надолбами и ежами. Были выставлены караулы, солдаты не покидали свой пост даже ночью. Всех проезжих и прохожих останавливали, проверяли документы, задерживали до выяснения личности. Но несмотря на все предосторожности, в Люберцы проникали пугачевские лазутчики. Путеводитель Г. Ефремцева и Л. Кузнецова “Коломна” утверждает: “Один из отрядов Пугачева побывал совсем поблизости от Москвы, в Люберцах”.

Но поход на Москву не состоялся. Мятежная ватага повернула на юг, двинулась к Дону. Люберчанам так и не пришлось видеть мнимого Петра III.

Даже после казни Емельяна Пугачева его имя продолжало пугать дворян, нервировало правительство. Екатерине Второй долго еще приходилось отбиваться от своего покойного мужа. Известно до сорока самозванцев, выступавших под личиной Петра III. Даже ее сын Павел не знал подробностей о судьбе отца. Первым его вопросом при восшествии на престол было: “Жив ли мой отец?” А тут, в скорости, появился в Быкове, совсем рядом с Люберцами, Семен Петраков, заявивший, что он император Петр III, чудом спасшийся. Но Павел I быстро упрятал лжеродителя в каземат. Постепенно избавились от всех самозванцев.

В памяти люберецких крестьян ничего не сохранилось о великом князе и императоре Петре Федоровиче, и рукотворный памятник ему – недостроенный дворец был разрушен.

Возвращаясь к Екатерине II, добавим, что она, не в пример своему туповатому мужу, много читала, интересовалась науками и политикой, переписывалась с Вольтером и знаменитыми французскими просветителями, выступала в журналах со статьями, драматическими произведениями, сказками на моральные темы. В совершенстве владела немецким, неплохо знала русский. Хотя был в ходу анекдот: в слове “еще”, состоявшем из трех букв, умудрялась допускать четыре ошибки – “исчо”… Считалась одной из образованнейших правительниц своего времени. Но отнюдь не филантропкой, не синим чулком и ни в коем случае не монашкой. Воспоминания Екатерины II сильно увлекли Пушкина. В своем дневнике 8 января 1835 года поэт сделал пометку: “Великая княгиня взяла у меня записки Екатерины и сходит от них с ума”.

Екатерина Алексеевна скончалась 6 ноября 1796 года. Но перед этим окружающие увидели ее призрак-двойник. Король Франции Людовик XVIII, со слов очевидцев, писал:

“За два дня до смерти фрейлины, дежурившие у дверей спальни Ее Величества, увидели, что государыня, в ночном костюме и со свечой в руках, выходит из своей спальни и идет по направлению к тронной зале и входит туда... Каково же было их изумление, когда они услыхали из спальни государыни звонок, которым обыкновенно призывалась дежурная прислуга! Бросившись в спальню, они увидели государыню, лежавшую на кровати... Живо заинтересовавшись рассказом, она приказала подать одеться и в сопровождении своих фрейлин отправилась в тронную залу. Дверь была отворена – и странное зрелище представилось глазам присутствовавших: громадная зала была освещена каким-то зеленоватым светом. На троне сидел призрак – другая Екатерина!

Императрица вскрикнула и упала без чувств. С этой минуты здоровье ее расстроилось, и дня два спустя апоплексический удар прекратил ее жизнь”.

Как тут не вспомнить других коронованных особ дома Романовых – Анну Иоанновну и Елизавету Петровну, с которыми приключилось то же самое.

Писатель Н.С. Лесков в хронике “Семейный род” рассказал странную историю, относящуюся к самому началу XIX века:

“В некоторых тогдашних спесивых кружках были возмущены неравным браком графа Николая Петровича Шереметева…

Дело заключалось в том, что граф Николай Петрович Шереметев в 1801 году женился на своей крепостной девушке…”

Тогда это была сенсация, да еще какая! Но все было действительно так.

Шереметевы были сказочно богаты. Поместья их были разбросаны в 62 уездах России, а в окрестностях Люберец им принадлежали Жулебино, Выхино, Вешняки, Островцы... Свыше 200 тысяч крепостных крестьян работали на Шереметевых, и они могли позволить себе некоторые развлечения. Их крепостной театр в Кускове смело конкурировал со столичными, и его владельцы свозили туда одаренную крестьянскую молодежь.

Более 200 лет отделяют нас от того дня, когда юная артистка, 11-летняя девчонка Параша вышла впервые на подмостки Кусковского театра. Первую свою роль она исполнила под фамилией Горбуновой – печальное наследство, доставшееся ей от отца. Он был кузнецом у помещиков, от непосильного труда сгорбился, и Парашу звали то Горбуновой дочерью, то Кузнецовой, то Ковалевой (коваль – кузнец).

Впрочем, ни одна из этих простолюдинских фамилий не пришлась по душе хозяевам, как и их гостям – великосветской знати, и во втором представлении Параша вышла на сцену уже как Жемчугова – все-таки звучит благороднее... Под этой фамилией-псевдонимом она и вошла в историю русского театра.

За свою короткую сценическую жизнь (она оставила театр в 1797 году) Прасковья Ивановна сыграла свыше 50 оперных партий, имея постоянный непременный успех. Посмотреть на талант-самородок съезжалась вся московская знать. Императрица Екатерина II пожаловала ей бриллиантовый перстень.

Но Прасковья Ивановна очень страдала от неравенства своего положения в обществе. Чтобы отвлечь ее от тяжелых дум, молодой Н.П. Шереметев построил для нее знаменитый Останкинский дворец, куда перевел и театр, подальше от мест, где ее знали как дочь простого кузнеца. Но тут нам следует вернуться к прерванной цитате из Лескова:

“...женился на своей крепостной девушке Прасковье Ивановне Кузнецовой, прозвище которой переделали в “Ковалевскую” и говорили, будто она происходила из польской шляхты и была записана в крепость Шереметевых незаконно. К этому обстоятельству от нечего делать не переставали возвращаться при каждом удобном случае и достойную уважения графиню в глаза чествовали, а за глаза звали “Парашкою””.

Итак, в 1801 году молодая крепостная девушка стала графиней. Но ни слава, ни высокое положение в обществе, ни несметное богатство уже не могли принести ей счастья. Она таяла, как свечка. Умирая, Прасковья Ивановна просила мужа устроить для бедных девушек-сирот дом-приют. Прожила же она совсем мало (1768-1803).

Граф выполнил просьбу: возвел в Москве странноприимный дом (богадельню). Он дошел до наших дней. Сейчас в нем размещается НИИ скорой помощи имени Склифосовского.

И до Кусково, и до Останкино, и до института Склифосовского от Люберец не более часа езды, и в нашей возможности посетить места, связанные с именем П.И. Ковалевой-Жемчуговой. В память о замечательной актрисе названы московские улицы – Прасковьина и аллея Жемчуговой.

Личная трагедия актрисы запечатлена в популярной народной песне, которую, как говорят, она и сложила: “Вечор поздно из лесочка”. Будет справедливо привести этот немудреный текст:

Вечор поздно из лесочку

Я коров домой гнала.

Лишь спустилась к ручеечку

Возле нашего села.

Вижу: барин едет с поля,

Две собачки впереди,

Два лакея позади.

Поравнявшися со мною,

Он приветливо сказал:

“Здравствуй, милая красотка,

Из какого ты села?”

“Вашей милости крестьянка”,

Отвечала я ему.

“Не тебя ли, моя радость,

Егор за сына просил?

Он тебя совсем не стоит,

Не к тому ты рождена.

Ты родилася крестьянкой,

Завтра будешь госпожа!”

Вы, голубушки-подружки,

Посоветуйте вы мне!

А подружки усмехнулись:

“Его воля, его власть!”

Вместе с Парашей в Кусковском театре начинал свои выступления тоже крепостной мальчик С.А. Дегтярев. С 7 лет он пел в хоре, в 15 стал солистом, впоследствии композитором. Не он ли положил на музыку наивную песенку милой своей современницы?

С 1918 г. Кусково получило статус музея-усадьбы, а в 1960-м оказалось в черте Москвы. Люберчане лишились жемчужины.

Путешествие Карамзина

По описаниям конца 18 века Люберцы располагались на левом берегу речки Люберки, на правом была деревня Панки. Земля иловатая, урожай посредственный, покосы худшие. Лес – строевой сосновый, дровяной – березовый, осиновый. Крестьяне на оброке. По пятой ревизии (1794-1796 гг.) в Люберцах было 65 дворов, проживало 207 мужчин, 225 женщин. В Панках 50 дворов, 99 мужчин и 104 женщины.

Люберцы посетил известный публицист, историк и писатель Николай Михайлович Карамзин. Он любил путешествовать. В молодости проехал по Германии, Франции, Швейцарии, Англии, отразив свои впечатления в книге “Письма русского путешественника”.

Но еще больше, чем заграничные, были ему по душе поездки по России. В 1803 году в журнале “Вестник Европы” Карамзин опубликовал “Путешествие вокруг Москвы”, тоже в форме писем. И хотя уже на календаре был девятнадцатый век, писатель весь в прошлом, его повествование – воспоминание о минувшем 18-м столетии.

Первое письмо, из Коломны, помечено 14 сентября. Начало осени.

“Я выехал из своей деревни не рано, – рассказывает запоздалый путник, – первым моим ночлегом было Кусково, некогда столь известное московским жителям, а ныне оставленное и забытое (когда-то Кусково входило в наш район).

На другой день в 10 часов я остановился в деревне Люберцах (здесь Карамзин делает сноску: “В 16 верстах от Москвы”, которая принадлежала славному князю Менщикову (правильнее Меншикову, так мы и будем называть), а теперь государева. Меншиков назвал ее Новым Преображенским, именем места, любезного великому его императору и другу. Петр III, будучи великим князем, желал иметь в Люберцах сельский дом; но его не успели достроить, и заготовленные материалы, отвезенные в Москву, послужили для строения Воспитательного Дому. Я как русский и дворянин желал видеть место, которое нравилось Петру III: он подписал два указа, славные и бессмертные!.. Я с удовольствием вошел и в сад, где гулял некогда Меншиков, храбрый, искусный генерал и великий человек в несчастии. Никаких следов его не осталось в сей деревне. Местоположение красиво, и большой сад, разделяющий селение на две половины, находится под ведением Коломенского управителя”.

Не все ясно для нынешнего поколения. Поясним, что Меншиков назвал Люберцы Новым Преображенским в память о селе Преображенском, где в потешных играх прошли и его, и Петра I юные годы. Село давно уже вошло в черту Москвы. Указы Петра III, о которых говорит автор, такие: один – о вольности дворянской, по которому дворяне освобождались от государственной службы, второй – об упразднении Тайной канцелярии, наводившей ужас на людей, как в советское время – Лубянка. Село Коломенское, которому подчинялись Люберцы, теперь историко-краеведческий музей. Там, где прогуливался по саду Меншиков, а позднее Карамзин, можете пройтись и вы – это городской парк. Две “половины поселения”, которые видел историк, Люберцы и Панки, соединились в 1934 году в одно целое, когда Панки были включены в наш город.

Карамзин был автором первой журналистской корреспонденции о Люберцах. Его сочинение легло в основу многих путеводителей по Москве и окрестностям. Записки Екатерины II с рассказом о пребывании ее в Люберцах, хотя и были написаны ранее, но увидели свет гораздо позже, впервые их напечатал, и то за границей, Герцен.

“Путешествие вокруг Москвы” стало поворотным в жизни и творчестве писателя. Он отошел от художественной литературы, не писал больше сентиментальных повестей, наподобие “Бедной Лизы”. Мысли об историческом прошлом нашей родины нахлынули на него о новой силой, и он всецело посвящает себя написанию “Истории государства российского”. Титанический труд, принесший ему знаменитость.

Один из ранних наших словарей – “Словарь Географический Российского Государства” А. Щербатова, говоря о Люберцах, повторяет в основном карамзинское “Путешествие вокруг Москвы”.

XIX век – за веру, царя и Отечество

Начался он кровью: в ночь с 11 на 12 марта 1801 года заговорщиками был убит император Павел I. И закончился кровью: 18 мая 1896 года на Ходынском поле при коронации Николая II погибло 1389 и получило тяжелые увечья 1300 человек.

Александр Блок был прав, написав:

Век девятнадцатый, железный,

Воистину жестокий век.

Впрочем, что бы поэт сказал, доживи до наших дней?... Но история не знает сослагательного наклонения.

И все же, оглядываясь назад, будем справедливы: 18-й век передал 19-му вполне приличную атмосферу, полноводные реки и озера, еще не занесенный в Красную книгу растительный и животный мир. Что могло вредить природе? Промышленность была в зародышевом состоянии. Роберт Фултон только еще вынашивал идею первого речного парохода, не построил двигатель внутреннего сгорания немецкий инженер Отто Дизель. Не родились воздухоплаватели братья Райт. Генри Форд не успел испытать автомобиль. Само слово “экология” было произнесено Э. Геккелем только в 1866 году.

Люберецкие леса славились ценными породами. На возвышенностях исполинскими свечами поднимались в небо стройные сосны. В низинах мрачновато-траурно стерегли первозданную тишину разлапистые ели. В долинах господствовали широколистные дубравы. На опушках весело толпились праздничные березки. Были осины, клены, вязы, рябины. Воздух на лугах был чист, как поцелуй ребенка.

Каждое урочище, каждая пустошь носили свое название, отвечающее рельефу. Александр Твардовский подметил эту особенность:

В былые времена

Леса, поля и взгорья

Носили имена.

Ныне оскудел топонимический словарь. Любой лес, ближний или дальний, светлый или таинственно-печальный, грибной или ягодный березняк или осинник, для нас безлик. Лес да и только. А на рубеже 18 и 19 веков землемеры, межуя владения, помечали: Кургашки, Подосинки, Подрябинки. Луг под осиновой рощей. Выделялись Красная Горка, Лысая гора, Долгая гора. Фиксировались впадины: Лычев враг (Алычев овраг), Овражки. Открытые местоположения: Долгий луг, Попов луг, Соковнин луг.

На старинных картах Подмосковья можно увидеть множество голубых извилистых жилок, словно иссохших вен на старческой руке. Это малые реки: Голедянка, Угреша, Мокродонка, Кобылья Голова, Ржавец, Рудница, Криста, Студеновка, Вьюнка, Носков ручей... Учитывались даже мели на реке Москве: Чагинская, Рязанцевская, Шипуловские, Петровская, Свинарская, Андреевская, Заозерская, Островецкая... Увы, многих речек мы уже не досчитались. И с каждым годом их меньше. После нас хоть потоп...

Можно было поплавать на лодке в Белом Озере, избавиться от недуга в Святом... Да мало ли было озер, ручьев, болот. Это отметил еще видный ученый Фишер фон Вальдгейм (в 1837 г.): “От Москвы до Кожухова одни пески да болота”…

На границах Москвы и Мещеры

Люберецкий раскинулся край.

А Мещера – леса да озера,

Да болота – их только считай.

У каждого болота тоже свой топоним: Золотое, Наплыв, Теплое, Гнилицы.

В полях мышковали лисицы. В траве ползали змеи. В лесах с ветки на ветку перепрыгивали белки. Повезет на охоте – можно было наскрести шкурок на заячий тулуп и волчью шапку. Захотелось медвежатины – водились в чащобах и медведи. Было обилие птиц: журавли, цапли, утки, гуси, перепела, бекасы, дрозды, скворцы, снегири, малиновки, пеночки, зяблики, тетерева, голуби, жаворонки, соловьи...

Такой была фауна и флора около двух столетий назад.

В 1808 году в Люберцах состоялась закладка каменной церкви, четырехугольной в плане, с большим световым барабаном и куполом с главкой, с двумя портиками, образованными пилястрами. В основание укладывались кирпичи весом до 18 фунтов, оставшиеся от развала царского дворца Сооружались три придела: Преображения, Успения и Св. Николая. Но строительство сильно затянулось, его окончание помечено 1821 годом. А прямоугольная трапезная с двухъярусной колокольней, примкнувшие к храму с западной стороны, датированы 1826 годом. Всему помешала война.

Случайное совпадение? Или закономерность, еще неопознанная нами? Как в 17 столетии, так и в 19-м начальные годы ознаменовались страшным опустошительным нашествием иностранных сил. Если в Смутное время терзали Подмосковье паны да татары, то теперь интервенты двинулись с берегов Сены. В июне 1812 г они пересекли государственную российскую границу и углубились в просторы великой страны. Кровопролитное Бородинское сражение не остановило их.

Первая Отечественная

Первый осенний месяц 1812 года поразил россиян горькой вестью: после ожесточенного бородинского сражения наши войска без боя оставили первопрестольную.

– С потерею Москвы не потеряна еще Россия, – уверял Кутузов.

Но ни воины, ни народ не внимали ему.

“Сообщение о вступлении французов в Москву возбудило всеобщее негодование и такой ропот между нами, – записал в своем дневнике М.И. Муравьев-Апостол, служивший в лейб-гвардии Семеновском полку, – что многие офицеры заявили, что если будет заключен мир, то они перейдут на службу в Испанию” (там шла многолетняя партизанская борьба против французских захватчиков).

“Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы”, – еле сдерживаясь, писал Кутузову царь Александр I.

Но полководец настоял на своем. Он был провидцем.

1 сентября (13-го по новому стилю) начальник главного штаба генерал-майор А.П. Ермолов подписал диспозицию на 2 сентября:

“1-я и 2-я армии выступают в три часа пополуночи по Рязанской дороге к деревне Панки двумя колоннами... Квартиргерам полков тотчас отправиться по Рязанской дороге до деревни Панки... Главная квартира быть имеет в деревне Панки...”.

Войскам с тяжелой артиллерией и обозами прокладывали путь инженерные части. Они же, дабы затруднить продвижение противника, уничтожали за собой переправы, портили дороги. Вот несколько выдержек из журнала произведенных инженерных работ:

“Сентябрь, 2-е. При Новопреображенском (одно из тогдашних названий Люберец) сняты понтонные мосты и уничтожен накидной: далее делались новые накидные мосты через болотистые речки при селениях Жулобине (Жулебине) и Новопреображенском.

3-е. При деревне Жилине. Исправлялись дороги и переправа через речку Пехорку.

4-е. Армия пребывала в бездействии.

5-е. Позиция при селе Кулакове. Армия переправлялась через Москву-реку со всеми тягостями и артиллерией на Боровском перевозе по устроенным двум понтонным и двум накидным мостам, для съезда с левого высокого берега сделаны две рампы, а на правом – три въезда”.

По воспоминаниям очевидцев, вся дорога от города до Люберец была забита фурами и подводами с ранеными, а еще больше ехали и тащились обыватели: и в экипажах, и на возах, и с котомками за плечами, и старые, и малые. “Беспорядок ужаснейший сопровождал нас до самого ночлега, который от Москвы отстоял в 15 верстах”, – сокрушался в своих “Записках” А.П. Ермолов.

“В полночь пришли мы в Люберцы и Панки, сделав 15 верст от Москвы”, – отметил в своем дневнике Де-Санглене, которому было поручено сопровождать обе армии.

А за спиной отступающих, в покинутой Москве разгорался невиданный пожар.

“К вечеру отошли мы от Москвы до села Панки (15 верст) и увидели в городе пожар: это было только начало. Через ночь пожар усилился, и наутро 3-го сентября уже большая часть горизонта над городом означилась пламенем, огненные волны восходили до небес, а черный густой дым, клубясь по небосклону, расстилался до нас. Тогда все мы невольно содрогнулись от удивления и ужаса”. (Воспоминания И. Радожицкого).

“Когда стемнело, то в стороне от Москвы огромное пространство горизонта покрылось заревом. Зарево переливалось с густым дымом, обозначалось даже пламя” (Н. Митаревский).

“Свет от сего пожара был такой яркий, что в 12 верстах от города я ночью свободно читал какой-то газетный листок, который на дороге нашел”. (Н. Муравьев).

Сохранилась схема расположения военного лагеря на отдыхе. На западной окраине Люберец раскинули биваки два пехотных корпуса. Три кавалерийских корпуса устроили стоянку на левом берегу речки Люберки и пруда. Хороший водопой и густые травы обеспечили отдых уставшим коням. Остальные части и вся артиллерия были отведены в район Панков, Котельников, Часовни.

В тесных крестьянских избах, конечно, не могла разместиться вся армия. Солдаты ночевали в шалашах, сделанных из ветвей деревьев и соломы. Пищу варили в котлах над кострами.

Люберецкие жители встретили воинов с присущим русскому народу хлебосольством.

“Я остановился в каком-то крестьянском доме, – торопливо набросал по-французски в походном дневнике молодой офицер А. Чичерин, тоже из Семеновского полка. – Мне было отрадно провести среди крестьян этот, казалось, последний день России...

Повсюду я находил гостеприимство... Крестьянин, пославший двух сыновей защищать Москву, сложивший уже свои пожитки в телегу, чтобы бежать от неприятеля, беспощадность которого он знал, все же захотел непременно покормить меня: вся семья засуетилась, мою лошадь отвели в стойло, старались предупредить все мои желания, а когда я захотел отблагодарить их, то едва уговорил принять кое-что “на счастье” – по русскому обычаю...”.

Получив передышку в Люберцах, армия отправилась дальше. Диспозиция на 4 сентября предписывала:

“1-я, или правая, колонна под командою генерала от инфантерии Дохтурова, состоит из 2-й кирасирской дивизии, 5-го, 6-го и 8-го корпусов и 4-го кавалерийского, идет по большой Рязанской дороге через деревни Сатовку, Жилину, Балятину, Островцы на мост, на реке Москве находящийся, где, переправясь, располагается лагерем.

2-я, или левая, колонна, под командою генерал-лейтенанта Уварова, состоит из 1-й кирасирской дивизии, 3-го, 2-го и 4-го (пехотных), 1-го, 2-го и 3-го кавалерийских (корпусов), идет через деревни Пехру и Верею подле мельницы на учрежденный понтонный мост, который перейдя, располагается лагерем”.

М.И. Кутузов еще 3 сентября из Жилина в письме генерал-майору Винценгероде объяснил свой дерзкий замысел: “Я намерен сделать переход по Рязанской дороге, далее вторым переходом выйти на Тульскую, а оттуда на Калужскую дорогу на Подольск... Оттуда я смогу выслать партию на Можайскую дорогу”.

Это был блестяще задуманный фланговый марш-маневр, получивший впоследствии название Тарутинского. “Кутузов меня сильно подвел своим фланговым маршем”, – вынужден был признать Наполеон, уже будучи в ссылке на острове Святой Елены.

Но только одному Кутузову был известен план маневра.

Утром 4 сентября отдыхающие снялись с позиций и двинулись, как все предполагали, дальше к Рязани... В Рязань? Конечно. В этом ни у кого не возникало сомнений: уходили в глубь России, спасаясь от преследований сильного, уверенного в себе супостата... Главнокомандующий стоял на вершине Боровского кургана-исполина и следил за переправой. И многим казалась жалкой его тучная фигура с подзорной трубой в руке на фоне далекой, оставленной им без боя Москвы. (“С этих холмов ясно представлялась нам картина пылающей со всех сторон столицы”, – вспоминали участники похода).

Но когда полки, переправясь, неожиданно свернули с широкого, наезженного тракта и по проселочным дорогам, скрываясь за Боровским холмом, заспешили к Подольску, даже солдаты поняли, что не бегут они позорно от неприятеля, а наоборот, идут ему наперерез, навстречу желанным баталиям. Началось ликование.

– Так вот зачем отдали Москву! Их нарочно заманили в западню! Ай да старик Кутузов! – торжествовали служивые.

Самое удивительное то, что наполеоновские военачальники в растерянности долго не могли разобраться, куда же подевалась многотысячная русская рать. Затерялась, словно иголка в стогу.

Впрочем, ничего удивительного не было. Кутузов, величайший мастер дезинформации, сумел направить противника по ложному следу. При Боровском перевозе был оставлен полковник Ефремов с двумя полками казаков. Ему было велено заманивать, маневрируя, авангардные отряды захватчиков в сторону Бронниц, делая вид, что туда же отошли и все наши главные силы.

Казаки отлично справились с заданием. Маршал Мюрат, преследуя Ефремова, проскочил мимо Боровского кургана, ничего не заметив. Его ориентиром были Бронницы и Коломна. Кутузов 6 сентября послал императору рапорт:

“...В прошлой ночи ариергард мой скрытым маршем последовал сею же фланговою дорогою за армией, оставя часть казаков для фальшивого их движения на Коломну, с тем, что будто бы и армия сделала туда свое отступление.

До сих пор получаю я сведения об успехе сего фальшивого движения, ибо неприятель последовал частями за казаками...”.

10 сентября Ефремов доносил, что французы по Коломенской дороге подошли к селу Становому. В тот же день от него, после полудня, поступило новое сообщение: “Неприятель ночует около города Бронницы, заняв состоящее от оного верстах в пяти селение Борщово”.

“Неприятель в 3 полках кавалерии, в одном полку пехоты и немалом количестве орудий следует от Бронниц к Шубину”, – сообщил И.Е. Ефремов 13 сентября.

Пока французские генералы метались, отыскивая главные силы русских, Кутузов получил огромный выигрыш во времени. Только через двенадцать дней после занятия Москвы Наполеон узнал, где же обретается Кутузов.

– Мюрат оказался в дураках, – только и мог сказать он.

Л.Н. Толстой в романе “Война и мир” так оценил действия Кутузова:

“После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемой фланговый марш за Красной Пахрой”.

Напомним, что план этого знаменитого марша-маневра созрел у главнокомандующего в селениях нашего района – Панках и Жилине.

В стане русских воинов, нашедших приют в Люберцах и Панках, была знаменитая кавалерист-девица Надежда Дурова. Жизнь ее необычна, полна самых невероятных приключений. В молодости, в день своих именин, она обрезала косы, облачилась в мужской казакин и бежала из дома. По примеру отца, который был гусаром, поступила под мужской фамилией солдатом в казачий полк. Отечественная война застала Дурову на коне. Безумной храбростью отличалась она. Сильная контузия в Бородинском сражении, печаль по оставленной Москве вынудили ее в Панках обратиться к главнокомандующему. Предоставим слово ей самой.

“Приехав в главную квартиру, увидела я на одних воротах написанные мелом слова: Главнокомандующему; я встала с лошади и, вошед в сени, встретила какого-то адъютанта. “Главнокомандующий здесь?” – спросила я. “Здесь”, – отвечал он... Я вошла и не только с должным уважением, но даже с чувством благоговения поклонилась седому герою, маститому старцу, великому полководцу. “Что тебе надобно, друг мой?” – спросил Кутузов, смотря на меня пристально. “Я желал бы иметь счастие быть вашим ординарцем во все продолжение кампании и приехал просить вас об этой милости”. – “Какая же причина такой необыкновенной просьбы, а еще более способа, каким предлагаете ее?” Я рассказала, что заставило меня принять эту решимость...”.

Разговор шел отрывисто, Кутузов интересовался всем, и Дуровой пришлось сказать, что она участвовала еще в Прусской кампании...

“В Прусскую кампанию! Разве вы служили тогда? Который вам год? Я полагал, что вы не старее шестнадцати лет”. Я сказала, что мне двадцать третий год и что в Прусскую кампанию я служила в Коннопольском полку. “Как ваша фамилия?” – спросил поспешно главнокомандующий”. “Александров!” Кутузов встал и обнял меня, говоря: “Как я рад, что имею наконец удовольствие узнать вас лично! Я давно уже слышал об вас. Останьтесь у меня, если вам угодно: мне очень приятно будет доставить вам некоторое отдохновение от тягости трудов военных,... подите к дежурному генералу Коновницыну и скажите ему, что вы у меня бессменным ординарцем”. Я пошла было, но он опять позвал меня: “Вы хромаете? отчего это?”. Я сказала, что в сражении под Бородиным получила контузию от ядра. “Контузию от ядра! и вы не лечитесь! сейчас скажите доктору, чтобы осмотрел вашу ногу”. Я отвечала, что контузия была очень легкая и что нога моя почти не болит. Говоря это, я лгала: нога моя болела жестоко и была вся багровая”.

Кутузов, как и многие генералы, знал, что под фамилией “Александров” скрывается отважная кавалерист-девица. Сам император Александр I присвоил ей такой псевдоним.

“Записки” Н. Дуровой были впервые опубликованы (частично) Пушкиным в его журнале “Современник”.

Останавливался в Люберцах и ушел из них, но только не со своей ротой, которой командовал, а в одиночку, тайком, и не в отступ, а в самое логово врага – в полусожженную Москву Александр Фигнер. О том рассказал его товарищ по оружию артиллерист И.Т. Радожицкий.

“Ввечеру, когда смерклось, Фигнер подъехал ко мне и сказал: “Ну, брат Илья, прощай! Еду в Москву. Если через неделю не возвращусь, то не считай в живых. Я просил генерала Ермолова, чтобы ты остался без меня командовать ротою”, – пожал руку и скрылся”.

В Москве Фигнер действовал под видом французского офицера, совершил немало отчаянных диверсий, но главной своей цели – убить Наполеона – не достиг. В историю Отечественной войны 1812 года он вошел как отважный партизан. Погиб в 1813 году во Франции в возрасте около двадцати шести лет. Там же, во Франции, пал смертью храбрых в том же 1813 году Александр Чичерин, чей дневник мы цитировали. Да, были люди в наше время, как сказал поэт.

Как только армия покинула Люберцы, Жилино, Балятино, жители на какое-то время остались один на один с оккупантами. Москва горела. Пришельцам нужен был провиант. Фуражиры двинулись в Подмосковье.

На первых порах Наполеон пытался воздействовать на россиян уговорами и лаской. На домах, столбах, деревьях были развешаны “Провозглашения”.

“Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища... И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы... Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтобы обеспечить им свободную продажу”.

Далее перечислялись эти меры: крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, оные продовольствия будут покупаться у них по сходной цене, каждое воскресенье и среда назначены для больших торговых дней, на дорогах будут расставлены войска, чтобы охранять обозы на пути в город и обратно.

Но тщательно расписанный по пунктам план повис в воздухе. Крестьяне не только не повезли свои товары, но, как пишет Л.Н. Толстой, “ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их”.

Народный патриотизм был велик, и примеров тому масса. Только с 29 июля по 26 августа было принято в военную московскую силу 4868 воинов. Ополчение состояло из трех егерских и восьми пехотных полков (в полку четыре батальона, в батальоне четыре роты, в каждой роте по 250 человек). С оружием было туговато: ружьями были экипированы три егерских и один пехотный полки, остальные довольствовались пиками.

Ополчение составлялось из крепостных крестьян. Из села Коренева и деревни Малые Овражки, владений девиц Левашевых, ушли в ополченцы пятеро, от Телепнева из села Косино – трое, из села Богородского, Красково тож, от статского советника Орлова – двенадцать, от Чирикова из сельца Мотякова и села Котельники с деревнею Чагино – тридцать семь человек, из Лыткарино от графа Зотова – девять и т.д. А вернулось, по подсчетам, менее трети.

Ну а те, что не попали ни в армию, ни в Московское земское ополчение? Они тоже вступили в смертельную схватку с врагом, превосходившим их и численно, и по вооружению. Обычно несколько деревень объединяли свои действия. С курганов и холмов, церковных колоколен и высоких деревьев часовые-дозорные следили за приближением мародеров, прозванных в народе “миродерами”. По звону вестовых колоколов, по ударам в железо сбегались партизаны, вооруженные чем попало: топорами, косами, вилами, просто дубинами. Пешие и конные набрасывались на неприятеля, повергая его в бегство.

Центральным наблюдательным пунктом был, конечно же, знаменитый Боровский курган. У его подножия скапливалось до двух тысяч патриотов. Как писала газета “Северная почта”, они многократно поражали и прогоняли неприятеля. А 22 сентября, усмотрев, что многочисленный отряд потянулся по другой стороне реки к селу Мячкову, многие из них вместе с казаками переправились через реку вброд и, напав стремительно на врага, 11 человек положили на месте и 46 человек взяли в плен с оружием, лошадьми и двумя повозками. Остальные спаслись бегством”.

“В деревне Вохрине и сельцах Лубнине и Выткарине (Лыткарине) – сообщала та же газета, – жители, вооружась против небольших неприятельских отрядов, часто оные истребляют”.

Два мародера забрели в деревню Хрипань и попытались угнать запряженную в телегу лошадь. Крестьянин Егор Иванов погнался за ними с топором. В страхе они бросили повозку и ударились в лес. Но Егор догнал их, сначала одного, потом другого, и зарубил.

“Известие сие было прислано и засвидетельствовано от главнокомандующего в Москве генерал-губернатора, генерала от инфантерии графа Ф.В. Ростопчина, – говорилось в газете. – Упоминаемых в оном начальствовавших людей высочайше повелено отличить Георгиевским пятого класса знаком, а прочих серебряною на Владимирской ленте медалью с надписью: за любовь к отечеству”.

К сожалению, не удалось разыскать эти боевые реликвии, слишком много воды утекло с тех пор. Все затерялось, забылось.

Всего около месяца вели наши земляки “малую войну” против засевших в Москве оккупантов. За пять недель после Бородинского сражения французы потеряли до тридцати тысяч своих соотечественников. 6 октября, оставив город, пустились они в обратный путь. Но и за столь небольшой отрезок времени успели нанести нам значительный урон. Были сожжены Котельники, Подосинки, Выхино, Жулебино, Петровское. Разграблению подверглось Косино. Из церкви было похищено 1696 рублей. “В селе осталось всего 26 душ нищенских”, – горевали современники. В храмах Николо-Угрешского монастыря, превращенных в конюшни, стояли лошади.

Мародеры не брезговали ничем. Приведем отрывок из рапорта приказчика имения Кускова Петра Александровича (сохранен стиль подлинника):

“В большом графском доме во всех комнатах обои штофные, атласные, бракателевые и другие занавесы от окошек, обитья диванов, с канапе, кресел все снято... Обои так обдирали, что и з гвоздями.

В театре, ложах, партерах со скамеек сукно, холст, зеркала и прочее, что можно взять, ограблено...

Во многих строениях, где войска сами жили, в покоях стояли лошади...

В домах же графских от печей заслонки верхние, и нижние, медные и многие замки от дверей и шпингалеты ограблены: за оным же, что еще разграблено, о всем усмотреть вскоре не возможно, и люди кусковские от случившегося страху и смятения почти все находятся вне ума, и многие биты и ограблены, так с иных исподнее платье снимали”.

Последующие события вытеснили из нашей памяти 1812 год. Но, может быть, что-то осталось?

Жилинские старожилы покажут вам высокий старинный дом, стоящий на возвышенности, почти напротив церкви. Обратите внимание, говорят они, на нижнюю часть. Верх строения менялся неоднократно, а фундамент пережил столетия. Он выложен из больших каменных плит, добытых в соседних Мячковских каменоломнях.

В этом доме, по преданию, была главная квартира Кутузова.

Достойно упоминания и то, что в церковном дворе хранилась пушечка, вернее один ее ствол, без лафета. По размеру и весу это, разумеется, не царь-пушка. Но такие легкие подвижные орудия были на вооружении русской артиллерии лет двести назад. Долгое время из этой пушки палили по торжественным церковным праздникам. Сейчас она экспонируется в Люберецком краеведческом музее.

Широкое распространение в народе получила легенда, что холм у въезда в Лыткарино был насыпан над братской могилой французских воинов. Так ли? Скорее всего это обычный отвал песка, верхнего слоя земли из бывших здесь каменоломен. А каменный столб, поставленный на холме, – не что иное, как обыкновенный геодезический знак, а вовсе не памятник, как считают некоторые. Жаль, конечно, краеведов, потерявших красивую легенду, но что поделаешь...

Памятью об Отечественной войне 1812 года могли бы служить названия наших улиц, но только нет у нас ни Кутузовского проспекта, ни улицы имени кавалерист-девицы Надежды Дуровой. Зато есть Шоссейные, Южные и другие, мало выразительные.

Переселенцы

Нашей подмосковной полосе вообще везло на иноземцев. О поляках и татарах уже говорилось, но оседали у нас и другие. Ядро аборигенов разжижалось. Делалось это незаметно, в течение десятилетий и столетий.

Не много найдется у нас старожилов, которые могли бы похвалиться: “Мой дед (прапрадед) церковь в Люберцах возводил”. А на вопрос, когда это было, небрежно бросить: “Еще в семнадцатом веке”. Куда-то исчезли аборигены, туземцы, коренные жители. Вымерли, что ли, поголовно, или разбрелись кто куда по российским дорогам? Оставшиеся растворились в общей людской массе, и трудно различить, кто ведет свою родословную от Адама, а кто случайный запоздалый гость.

Может, подскажут фамилии? В архиве найдены стародавние списки. Жили да были в 1738 году в нашем селении Иван Григорьев, Леонтий Максимов, Корней Степанов, вдова Авдотья Петрова и другие. Но не ищите их потомков по современным паспортам: в 18 веке у крестьян еще не было фамилий. А Григорьев, Максимов, Петрова – это имена их отцов, это отчества. Дети Ивана Григорьева уже писались Ивановыми, Корнея Степанова – Корнеевыми, а внуки носили новые отчества.

В 1623-24 гг. в Люберцах было всего 9 дворов и не более ста, по всей вероятности, жителей. Через три столетия, в 1925 году, когда Люберцы приобрели статус города, – пять тысяч, в 1989 году, по последней проведенной переписи – 165 тысяч. Откуда столько? Понятно, естественным приростом такой феномен не объяснишь. Будь ты хоть дважды мать-героиня, рожай каждый год по ребенку, а то и больше, все равно столько не насчитаешь. Почти геометрическая прогрессия.

Не трудно догадаться, что Люберцы сильно прибавили в населении за счет иногородних, пришлых, приезжих, лимитчиков и других охотников до перемены мест. С каких сторон они прибыли? Что им не сиделось дома? За объяснением оглянемся на нашу старушку Москву, к которой мы по-сыновьему прижались одним боком. Что происходило в столице, то повторялось и у нас, только в меньших размерах. По сведениям за 1902 год, москвичи, родившиеся не в Москве, то есть приезжие, составляли ... более двух третей всех жителей! Вот такая статистика.

Понаехали они, эти самые немосквичи, из глубинки: из Московской губернии – 215 тысяч, из Тульской и Рязанской – по 100 тысяч, из Калужской – 70 тысяч. В Люберцы такого наплыва не было. Но все же, все же... Конечно, и наше село потеряло немало земляков, переселившихся неизвестно куда, но это было с лихвой компенсировано чужаками.

Миграционный процесс шел постоянно с переменным успехом. Переселялись то единицы, то целыми группами. Извольте послушать.

В конце 18 века северо-восточное Люберец лежали владения графа Румянцева-Задунайского. Сам граф, известный полководец, генерал-фельдмаршал, служил генерал-губернатором в Малороссии (Украина), а его дражайшая супруга Екатерина Михайловна жила в Москве, летом – в своей деревне. Знаете, о чем она писала мужу? Что тоскует по нему, что соскучилась в разлуке? Ничего подобного. Ей было не до сантиментов. Помещица она была хозяйственная.

“Телок до десяти купить прикажи, которые бы еще не телилися в Украине, чтобы здесь на завод. Скотину завести хочется большую да и в Темникове покои отделаны, а скота нету, мне и там бы хотелось коров развесть, чтобы масла и сыры делать и в Москву возить продавать”. Это из письма мужу 11 мая 1768 г. А вот что пишет ему же 29 января 1770 года:

“...Я прошу еще пару волов... да баранов... Ежели есть коровы хорошие – молдаванскую и венгерскую. Хотя по одной, и быка к ним”.

Граф тоже был прижимист. Он послушно слал в Темниково, Троицкое-Кайнарджи гурты породистого скота, косяки фазанов, лебедей, живых рыб, выписывал из Турции померанцевые и лимонные деревья и прочие диковинки, а по уходу за ними нанимал иностранцев. Так появились в Троицком-Кайнарджи садовники – педантичный немец Карл Крестьянов и чопорный англичанин Яков Ангус. Со временем обрусели, обзавелись потомством.

Внучка Румянцева-Задунайского Зинаида Сергеевна Кагульская (была рождена вне брака и фамилию ей дали по молочной ферме Кагул) вышла в 1827 году за генерала Дивова. Своей летней резиденцией молодожены избрали сельцо Карнеево, назвав его по имени жены Зениным и значительно благоустроив.

Со дна обмелевшей Пехорки вычерпали землю, на высоком левом берегу воздвигли господский дом в итальянском стиле. Нижний этаж каменный, два верхних – деревянные. В подвале был колодец с чистейшей родниковой водой (теперь колодец уже забит мусором). Молодая госпожа обожала цветы – по обе стороны здания были разбиты клумбы. По соседству стоял еще один дом, уже в готическом стиле, к нему пристроена каменная башня в два этажа, изысканная лестница вела на крышу, с которой гости могли лицезреть крест на колокольне Симонова монастыря в Москве.

Были построены часовня из белого мрамора, людская, баня, кухня, конюшня, амбар, сараи. Поражал воображение скотный двор. В нем содержались выписанные из-за границы коровы, овцы, козы, а доярки и скотники, представьте себе, навербованы тоже из-за кордона. Главной скотницей была генеральская дочь. В пяти красивых оранжереях возделывались ананасы, персики, абрикосы, сливы. Два воздушных сарая были отведены под вишни и черешни. Руководил стройкой известный французский архитектор Дюкро, парковый ансамбль создавал модный в Москве садовник Унгебауэр.

Вы спрашиваете, а кто все это строил? Крепостные крестьяне. Еще 12 сентября 1827 года граф Сергей Петрович Румянцев, отец 16-летней Зинаиды, “продал” ей (это была фиктивная сделка) в губерниях Нижегородской, Тверской, Санкт-Петербургской и других 1960 крестьянских душ “с их женами, детьми, внучатами и приемышами и рожденными после 7-й ревизии с землею, лесами, покосами, рыбными ловлями, господскими и крестьянскими строениями, крестьянским же имуществом, рогатою и мелкою скотиною”.

Супругам Дивовым было из чего выбирать. Крестьяне из Зарайского уезда Рязанской губернии и Старицкого уезда Тверской губернии, по воле помещика, покинули насиженные места и поселены в полуверсте от зенинского господского дома, основав новую в нашей местности деревню – Марусино. Однако ни один уже не помнит свою прежнюю родину. Как и под Рязанью, в Дивово и Нагорное Городище, откуда в Люберцы прибыли поселенцы, но и там все быльем поросло.

“Указатель селений и жителей уездов Московской губернии”, издания 1852 года, насчитал в Марусине 16 дворов, 76 взрослых мужчин и 78 женщин. И все они – рязанские.

Помещики вошли во вкус переселений. В 1835 году Дивовы прикупили у князя Черкасского село Машково с землей. Всего у них образовался живописный “уголок” до 900 десятин, фигурою несколько напоминающий Англию с Шотландией, чем они весьма гордились. Сюда, в Машково, в 1844 году генерал Дивов вывел своих крепостных из Каширского уезда Тульской губернии и Старицкого уезда Тверской губернии. Но и машковцы этого уже не помнят.

Говорят, что и господа Левашовы в начале XIX века перевели в село Коренево крепостных из Мосальского уезда Калужской губернии. Наше население пополнилось таким образом рязанцами, калужанами, тверичами, туляками, а, может, и еще кем. Они были призваны обеспечивать счастливую, безоблачную жизнь своим повелителям.

До падения крепостного права оставалось менее 10 лет.

Павел I, Александр I, Николай I, все по нумерации первые, очень были обеспокоены здоровьем членов императорского дома: государыни, наследника, его супруги, их детей. Безбедно ли живут? Как питаются? Как одеваются? не нуждаются ли в чем? Для их содержания было создано специальное Удельное ведомство. В Московском уезде оно состояло из двух приказов, Коломенского и Тайнинского. В Коломенское входило 20 селений, включая Люберцы и Панки.

Удельное хозяйство приносило малые доходы. Как повысить рентабельность? Надо обучить крестьян агрономическим и зоотехническим приемам. Собрали 250 смышленых парней не старше 19 лет, и 1 октября 1833 года под Петербургом было открыто Удельное земледельческое училище. Всего из Московской конторы было послано 20 счастливчиков. Учиться им предстояло четыре года плюс два года практики.

Образ жизни воспитанников до предела приближался к простонародному. Можно сказать, псевдонародному. Их, будущих агрономов, заставляли носить кафтаны, уже выходящие из употребления, есть деревянными ложками из деревянных семейных чашек. Обеденный стол накрывался не скатертью, а куском грубого полотна, который к тому же служил им утиральником. Распорядок дня был жестко-казарменным: воспитателями к ним назначены унтер-офицеры.

Мальчики, посланные из Московской конторы, должны были и вернуться в нее. Нас интересуют Андреян Балякин, 21 года, и Андрей Задонский, 19 лет, поступили они в училище 1 октября 1833 года, учились достаточно прилежно, удостоены похвальных листов, награждены писанками (расписное пасхальное подарочное яйцо). Задонский – розовой рубахой. Балякин – голубой и розовой. Анисим Алябьев попал в училище с опозданием – 12 декабря 1834 года, 19 лет, у него тоже были похвальные листы, писанка и голубая рубаха.

Первый выпуск состоялся в 1839 году, в зиму на 1840 год. Надо было успеть прибыть на место и подготовиться к посевной. Селили мальчиков по трое. Вести хозяйство должны были совместно. Для них – Задонского, Алябьева и Балякина – в полутора верстах от Панков, по дороге на Котельники, построили общий дом странной архитектуры, из бревен, поставленных стоймя, с соломенной крышей, обмазанной глиной, чтобы предостеречь от пожара. Отвели землю в низине, сырой, заболоченной, у речки Люберки в надежде, что молодые ученые энтузиасты превратят ее в окультуренную.

Каждый воспитанник получил в дорогу благословенный образ соименитого святого, евангелие, учебные книги и тетради, их снабдили земледельческими орудиями: плугом, бороной, косой для кошения хлеба, скоропашкой, веялкой, на месте дали скот, семена. Работайте! Показывайте крестьянам передовые методы труда! Учите их уму-разуму. Но долго не могли придумать названия одиноко стоящему непривычному дому с хозяйственными постройками вокруг него. В документах звучало то Люберецкое училище земледелия, то Коломенская образцовая усадьба. Народ рассудил по-своему, окрестив хутором Мальчики.

Усадебники были так же бесправны, как и остальные крестьяне. Им запрещалось носить городскую одежду, а ходить только в деревенских устарелых кафтанах, отлучаться из усадьбы без разрешения приказного головы, за любую провинность наказывали розгами. Жениться могли только с разрешения управляющего конторой. Более того, в 1846 году в Алатыре открыли специальное учебное заведение, где готовили невест для хозяев образцовых усадьб. Хочешь не хочешь, а женись, на какой прикажут... Запрещено было усадебникам пить вино, а жажду утолять только квасом да чаем, приготовленным из мелиссы, шалфея, ромашки и других трав.

“Образцовые” усадьбы не оправдали надежд Удельного ведомства. Они скоро скатились до уровня бедняцких хозяйств, пришли в запустение. “Союз” мальчиков распался. Каждая семья обособилась, отделилась. По переписи 1869 года на хуторе проживало уже 11 лиц мужского и 10 женского пола. К 1927 году было уже 7 домов и 42 жителя. В начале 60-х годов нашего столетия поселок, незаметно войдя в черту города, был снесен, потомки “мальчиков” получили жилье в разных микрорайонах Люберец.

Мальчики были не единственной образцовой усадьбой. Всего в ближайшем Подмосковье было создано четыре: Люберецкая, Мячковская, Клязьминская и Тайнинская. Ближе всех к нам была Мячковская, сразу за деревней Усадки. У нее было и другое название по имени одного из “мальчиков”, поселенного там, – Папаниха. “Вот что писала газета “Московские губернские ведомости” в 1853 году:

“По дороге к Мячкову с левой стороны вы видите образцовую ферму ученых земледельцев. Они населены здесь для того, чтобы и соседних крестьян приучить к рациональному хозяйству. Эта ферма, как и другие подобные ей, находящиеся отсюда верстах в десяти, состоит из белого двухэтажного дома. Кругом него расположены пристройки, чрезвычайно удобные и сделанные в английском вкусе. Все эти строения, осененные с одной стороны старинными липами, имеют такую красивую наружность, что можно сделать премиленький ландшафт, срисовавши их так, как они есть, без всяких изменений и дополнений”.

Но увы! И Мячковская усадьба не выдержала испытания временем. Дом, где жил Лука Попанов, был перевезен в Мячково, а сами Попановы расселились по всему свету. Некоторые в результате “акания” стали писать свою фамилию в первом слоге через “а” – Папановы. Такова незавидная судьба первых крепостных агротехников. Без свободы и права собственности на землю крестьянин не будет работать с максимальной отдачей сил. Это показала столыпинская реформа в начале XX века.

Литераторы: затворники и непоседы

В конце ХVIII – начале XIX века в Люберцах случалось бывать многим талантливым литераторам.

Имя Николая Ивановича Новикова (1744 – 1818) в высших учебных заведениях произносилось с почтением. Правда, мало кто знакомился с его трудами в подлиннике. Студенты верили преподавателям на слово, в лучшем случае штудировали по энциклопедиям. Знали, что он просветитель, журналист, книгоиздатель и ко всему прочему масон, издавал журнал “Трутень” и другие. Полемизировал с журналом “Всякая всячина”, который вела Екатерина II.

Родовое имение Новиковых Авдотьино лежало на берегах Северки, памятной нам речки. На ней, выше по течению, около Никоновского, при советской власти располагалась туристическая база крупнейшего в нашем городе завода имени Ухтомского. Туда, на ягодно-грибное раздолье, на лесной ароматный воздух устремлялись на отдых не только одиночки, но и целые семьи, некоторые приезжали каждый год... Увы, теперь все разграблено, порушено... Как были порушены дворянские усадьбы и крепкие крестьянские дворы в 20-е годы.

Дорога из Авдотьина в Москву пролегала через Люберцы. Впервые дворянский отпрыск Николай Новиков прокатился по люберецкой, тогда единственной улице, в 1755 году, посланный родителями для поступления в гимназию. Учился он, видать, не очень прилежно, часто отлучался, спустя года три был отчислен “за леность и нехождение в классы”.

Затем была служба в Петербурге, возвращение в Москву, вступление в масонскую ложу. Наконец, устав от всего, затворился он в своей усадьбе, занялся хозяйством и воспитанием детей.

Но не тут-то было. Екатерина II зорко следила за опасным масоном. В России масонство было под запретом. “Новиков живет в деревне, в округе Бронницкой, – доносили ей, – строит, сказывают, превеликое каменное здание”. Императрица шлет приказ: “Осмотреть, какие строения заводит у себя в деревне Новиков”.

Затянувшаяся дуэль между государыней и вольнодумцем закончилась 13 апреля 1792 года (ох, уж это 13 число!). Новиков был арестован и заключен в Шлиссельбургскую крепость на 15 лет. Освободил его уже сынок императрицы Павел I. Но к тому времени Николай Иванович был сломлен морально и физически.

В последний раз прогромыхала через Люберцы его колымага, увозя страдальца в Авдотьино, где он и провел остаток жизни почти безвыездно. Его господский дом был разобран в конце XIX веха. Но долго еще, вплоть до наших дней, стояли каменные избы, построенные им для крестьян.

Филологам Новиков памятен еще и тем, что фамилию свою произносил с ударением на последнем слоге – Новикув, что не совсем обычно.

Среди долины ровныя,

На гладкой высоте

Цветет, растет высокий дуб

В могучей красоте...

Этот лирический романс, ставший народной песней, написал Алексей Федорович Мерзляков (1778 – 1830), преподаватель Московского университета. Среди его слушателей был, между прочим, и М.Ю. Лермонтов.

Мерзляков любил бродить по окрестностям Москвы, бывал и в Люберцах и далее, по дороге на Бронницы, увлекался историей этих мест. Оставил любопытные записи:

“По Коломенской дороге, в 30 верстах от столицы, при самой переправе через реку Москву, на горе находится преогромная насыпь в знак бывшего там сражения с татарами, опустошавшими столько времени Россию. Здесь погребены убитые россияне. Я восходил на вершину кургана. Прекрасное местоположение, вдали древняя столица, которую (по крайней мере так утверждают) можно видеть отсюда в ясную погоду, самый курган как величественный памятник падшим за свободу Отечества”.

Точные координаты песенного дуба подсказал писатель-романист И.И. Лажечников в автобиографической повести “Беленькие, черненькие, серенькие”. Только дерево у него не дуб, а ... сосна.

“Кто езжал по холодненской (коломенской) дороге, тот не мог не заметить на возвышенной равнине за 20 верст с небольшим от Москвы, несколько вправо от дороги, одинокую сосну, вероятно пережившую целый век. Так как окрестные жители искони хранят к этому дереву особенное благоговение и не запахивают корней его, то оно свободно раздвинуло кругом на несколько сажень свои жилистые сучья, из которых образовалась мохнатая шапка. В тени ее могут укрыться несколько десятков человек. Видно, она стала тяжела старому богатырю, и он кверху несколько согнул под нею свой стан. Это дерево подало Мерзлякову мысль написать известную песню “Среди долины ровныя”.

Двадцать с небольшим верст от Москвы? Да это же в пределах нашего района! Где-то у Томилинской птицефабрики, у Часовни, а может, чуть подальше, около Жилина... Но почему высоченная могучая сосна трансформировалась у Мерзлякова в дуб? Что, горожанин не сумел различить породу? Нет, тут другое. В романсе звучит грусть одинокого мужчины, мечтающего о подруге жизни. Заглянем в конец стихотворения

Ах, скучно одинокому

И дереву расти!

Ах, горько, горько молодцу

Без милой жизнь вести!

Вот и пришлось сосну – слово женского рода – менять на “дуб”, символ мужчины. Иначе получилось бы как у Лермонтова. В его стихотворении “На севере диком стоит одиноко” мечтает о недосягаемой пальме грустящая сосна. Получается, женщина тянется к женщине. Оба слова женского рода. Лесбиянство какое-то. У Генриха Гейне, откуда с немецкого переводил Лермонтов, сосна – мужского рода, пальма – женского. То есть мужчина мечтает о женщине... Невнимательно слушал лекции Мерзлякова о поэзии молодой Лермонтов.

Новиковы дружили с Лажечниковыми. Их имения, Авдотьино и Кривякино, располагались по соседству. Про Авдотьино разговор уже состоялся. Кривякино теперь – город Воскресенск. От него в столицу прямая дорога через Люберцы. Иван Иванович Лажечников (1792 – 1869) проехал по ней еще ребенком. В 1800 году его отец был арестован и отправлен в Московскую тайную канцелярию. Мать подхватила перепуганного восьмилетнего Ваню и кинулась вслед за мужем.

Лажечников рано увлекся преданиями старины. В 14 лет составляет на французском языке описание знаменитого Боровского кургана. Его считают пионером русского исторического романа. Лучшее его произведение – роман “Ледяной дом”.

В другом романе “Последний новик”, действие которого развертывается на грани 17 – 18 веков, его герой, спеша к царевне Софье, опрометью скачет из села Софьино в Москву. И вдруг... Но предоставим слово самому наезднику:

“В теснине Волчьих ворот, поперек дороги, лежит сосна, взъерошившая свои мохнатые сучья и образовавшая из них густой частокол. Ищу в лесу место, где бы мне перебраться на дорогу, как вдруг из-за кустов прямо на меня несколько молодцов с дубинами и топорами...”

Писатель делает примечание к Волчьим ворогам: “Так называется и доныне место в лесу, по Коломенской дороге, в двадцати трех верстах от Москвы. За несколько еще десятков лет оно было заставою разбойников”.

23-я верста от Москвы – это все еще Люберецкий район. Жилинский старожил А.И. Важнов пояснил нам, что Волчьими воротами называлась глухомань между Жилиным и Балятиным (пос. Октябрьский), где торный путь был сжат со всех сторон непроходимым густолесьем и болотными топями. Это было как раз на руку “лесным братьям”. По узким тропам только волку пробежать, пролезть. Возможно, нападали они на лошадей. Неспроста, пожалуй, протекающая у Жилина речка именуется Кобыльей головой – не валялись ли по ее берегам лошадиные черепа – остатки пиршества серых хищников?

Мне говорят, фамилия писателя звучит для нашего уха непривычно, непонятно. Она попорчена аканьем, очистите слово от него и получите Ложечников, то есть мастер по изготовлению деревянных ложек.

Михаил Юрьевич Лермонтов родился в Москве (1814 – 1841), но спустя полгода был увезен своей бабушкой Арсеньевой в усадьбу Тарханы Чембарского уезда ныне Пензенской области. Летом 1819 или 1820 года она привозила его в Москву, и он смотрел в театре оперу “Невидимка”. Осенью 1827 г. Арсеньева вместе с внуком поселилась в Москве.

Учась в университете, Лермонтов слушал лекции А.Ф. Мерзлякова, о чем мы уже говорили. Остается добавить, что Мерзляков также, по настоянию бабушки, давал Мишелю уроки на дому.

В нашем городе Октябрьский проспект – главная магистраль – направляясь в Москву, переходит в Лермонтовский проспект. Возможно выбор названия случаен, но исторически справедлив. Именно этой дорогой поет ездил в Москву и из Москвы.

Восемнадцатилетний провинциал Виссарион Белынский (1811 – 1848) покинул Чембар в 1829 году. В “Журнале моей поездки в Москву и пребывания в оной” путешественник записал:

“Бронницы довольно плохой городишко, однако лучше Чембара... От сего города до Москвы, кажется, 50 верст. Выехав из оного, мы ночевали в одном селе. Поутру, часов в восемь, мы приехали в Москву. Вечером, накануне нашего в нее въезда, за несколько от нее верст, как в тумане, виднелась колокольня Ивана Великого”.

Похоже, что будущий великий критик провел ночь в Люберцах. Отсюда мог он видеть и колокольню, и рано утром, к 8 часам, добраться до сердца России.

Назвав юношу Белынским, мы не оговорились. Его дед служил священником в селении Белынь Пензенской губернии, по местности получил и фамилию. Но внук тяготился духовным своим происхождением и, учась в университете, заменил твердое “ы” на более мягкое “и”: Белинский.

Два населенных пункта – Белинский и Лермонтово – стоят недалеко друг от друга.

Весной 1827 года в подмосковное имение Федора Кокошкина, что в двух-трех верстах к северо-востоку от Люберец, нагрянули гости.

Подмосковная дача называлась Бедрино, славилась старым парком, великолепным озером с плавучими на нем островами и изобилием рыбы.

Кто же был среди гостей?

Алексей Николаевич Верстовский (1799 – 1862) сыскал себе славу главным своим сочинением – оперой “Аскольдова могила”. Сюжет позаимствован из истории Киевской Руси. Либретто написал Н. Загоскин. Опера, поставленная в 1835 году, долго не сходила со сцены. Одну из партий, позже, исполнял Федор Шаляпин.

Верстовский сочинил еще несколько волшебно-романтических опер: “Вадим, или пробуждение двенадцати спящих дев”, “Громобой”, “Пан Твардовский”, “Сон наяву, или Чурова долина”. Но большого успеха они не имели.

Вызывает интерес фамилия композитора. Она уникальна, неповторима, сделана по заказу. Полистайте справочники, вы второй такой не встретите. А разгадка проста. В конце 18 века у генерала Селиверстова от красавицы турчанки родился сын. Барин, недолго думая, изобрел для новорожденного особую фамилию, сверстав ее из собственной, изменив порядок букв. Селиверстов – Верстовский. Каких только фамилий не придумывали тогда внебрачным детям.

Продолжим разговор о литераторах, гостивших в Бедрине. Александр Иванович Писарев (1803 – 1828) – отличный водевилист, составитель популярных искрометных куплетов, остроумных эпиграмм, исполняемых с театральных подмостков, продолжатель устной дворянской поэзии. В. Головин, его современник, глубоко сожалел о ранней смерти Писарева (в 25 лет):

“С грустью вспоминаю я одну из прогулок наших с А.И. Писаревым в красивой шлюпке по зеркальным водам озера, позлаченным закатом солнца... Вдруг Писарев почти импровизирует свои прекрасные “Стихи на Бедринское озеро”:

...Светило дня течет спокойно,

И в океане темноты

Чело усталое скрывает;

В пустынях неба возжигает

Уж ночь светильники свои;

Мой челн над влагою немою

Скользит – и за своей кормою

Влечет покорные струи...

Сижу, задумчив, над кормою

С безмолвной вечера мечтой...

Безвестность влаги подо мною,

Безвестность жизни предо мной!..

Конечно, это не Пушкин. Но из пушкинского окружения. Сколько их, безвестных и малоизвестных, своим поэтическим трудом прокладывало дорогу гениям...

Стихи были посвящены бедринскому владельцу Ф.Ф. Кокошкину и впервые читаны на заседании Общества любителей российской словесности при императорском московском университете 18 марта 1822 года. В примечании сказано: “Бедрино – колония Ф.Ф. Кокошкина в 15 верстах от Москвы”.

Князь Александр Александрович Шаховской (1777 – 1846) – заядлый театрал, драматург, изумительной трудоспособности. Написал более 110 пьес: “Урок кокеткам, или Липецкие воды”. “На любо – не слушай, а лгать – не мешай”, да разве все перечислить! А сколько еще стихотворений, статей, переводов! Напрасно старался. Все его литературные поделки забыты, хотя слог его отличался меткостью, афористичностью. Князю были присущи светская галантность и легкая фривольность, в разговоре он сильно грассировал, проще говоря, картавил. Вот образчик его речи: “Господи! Плости мое соглешение! Она холосая, она будет великой актлисой”. Это он пророчил Анне Потанчиковой.

Но пора представить и гостеприимного хозяина усадьбы колонистов. Федор Федорович Кокошкин (1773 – 1838) пользовался репутацией искусного переводчика, особенно удалась ему комедия Мольера “Мизантроп”. Был знаком со многими литераторами, принимал у себя Пушкина и Грибоедова. Но был уже в опасно пожилом возрасте, чудаковат, мнителен и выспренен. Служа директором московского театра, вывозил в летние месяца артистов в Бедрино и устраивал спектакли под открытым небом, на которые съезжалась московская знать. Был грешен: волочился за молоденькими хористками. До поры до времени ему это сходило. Но одно юное дарование – Аня Потанчикова от него забеременела. Будучи вообще-то человеком честным, он в конце концов женился на ней (в 1834 году) и в растроганных чувствах тут же переименовал Бедрино в Аннино.

Но слишком велика была разница лет. Анечка, вынужденно отторгнутая от дружного театрального коллектива, поселенная в загородном унылом запущенном доме, в обществе скучного мужа-риторика, постоянно бормочущего отрывки из трагедий, да еще потрясенная преждевременной смертью своего первенца, долго не продержалась. Она тосковала, плакала, бесцельно бродила по неухоженному заросшему парку и бросилась, наконец, в темные холодные воды Бедринского озера. Самоубийц хоронят не на кладбище, а где-то у дороги “без церковного пенья, без ладана, без всего, чем могила крепка”. Несчастный супруг не перенес удара судьбы, скончался. Имению вернули прежнее название.

Здесь смертельною тоскою ранена,

Анна бросилась в темный пруд.

Было Бедрино, стало Аннино,

Нынче Бедрином вновь зовут.

Любил бывать в колонии Кокошкина Сергей Тимофеевич Аксаков (1791 – 1859). Много лет отдал он Москве и Подмосковью, жил открыто, широко, хлебосольно. Общее признание получили “аксаковские субботы”, на которых бывали Белинский, Чаадаев, Гоголь... Увлекался охотой, рыболовством. Издал “Записки об уженье”, следом – “Записки ружейного охотника Оренбургской губернии”. Названия не совсем удачны: скучны, прозаичны, напоминают какой-то справочник. Но это удивительные книги – взволнованный поэтический гимн природе, к тому же прекрасная речь, никакой вычурности, ничего лишнего.

Аксаков в “Литературных и житейских воспоминаниях” и подвел черту под пребыванием именитых гостей в Бедрине. Оно ему не сразу понравилось. “Местоположение было довольно плоское и обыкновенное, – записал он, – но огромная полоса воды светлела издали и красила все. Большой деревянный дом стоял на покатом пригорке, недалеко от края озера, весь окруженный зеленью распустившихся лип и берез. Старый и темный парк тянулся вверх по озеру, вдоль дорожки, которая живописно лепилась по самому краю берега”.

Приезжие развлекались, как могли. Писарев с лодки ловил рыбу. Верстовский горевал, что в Бедрине не было фортепьяно и он не может сыграть ту или иную пьеску. “Оригинал” Пущин резался с приятелем в карты. Кокошкин беспрестанно декламировал разные стихи и надоел всем ужасно. Любознательный Аксаков, прихватив с собой слугу-колониста, отправился на разведку и дошел до верховья озера, до впадения в него большого ручья. Это была наша Люберка. Почва под ногами прогибалась. Берега были болотистыми. Отдельные куски, покрытые растительностью, отрывались от берегов, образуя плавучие острова.

После прогулки был обед. Он проходил живо, весело и даже шумно, как вдруг один из доверенных слуг Кокошкина приблизился и торжественно сказал: “Ваше превосходительство! Острова приплыли посмотреть, как вы изволите кушать!”

Все оглянулись и сквозь ветви деревьев увидели подплывшую флотилию островов. Зрелище было изумительным. Шесть островов, пригнанные легким западным ветерком, полукругом тихо подходили к пристани.

Бесхитростное повествование Аксакова о том, как отдыхали господа помещики, приезжая в Бедрино, возмутило публициста Добролюбова.

– Скажите, Бога ради, – восклицал он в статье “Разные сочинения С. Аксакова”, – о, многоученые библиографы, неужто вы сумеете извлечь что-нибудь для история литературы, напр., хотя бы из рассказов о том, как С.Т. Аксаков с Писаревым, Шаховским и Кокошкиным рыбу удили в Бедринском озере?

Уважая полемический задор глашатая революционных идей, критика-демократа, мы все же благодарны Аксакову за вполне любезное и эмоциональное описание Бедринского озера.

В 1831 году, когда Федору Достоевскому (1821 – 1881) было всего 10 лет, родители купили крохотную деревушку Даровое в полуторастах верстах от Москвы в сторону Рязани. Брат писателя А.М. Достоевский вспоминал: “В Даровом провели лето 1832, 33, 34, 35, 36 и 38 годов... Путешествие наше совершалось каждый раз в течение двух суток с лишком. Каждые 30-35 верст мы останавливались на отдых и кормежку лошадей. Вспоминаю станции: Люберцы, Чулково, Бронницы, Ульянино, Коломна, Злобино и Зарайск”.

Вряд ли семейство Достоевских ночевало в Люберцах, но кратковременную остановку делало непременно. Кибитка, по описанию брата, была вместительной, громоздкой, не кибитка, а дом на колесах, двигалась медленно, не спеша. На ночлег располагались засветло. Большая задержка была на заставе, при оформлении документов (однажды Достоевский-отец, забыв дома подорожную, был возвращен с заставы).

Летом 1866 года Федор Михайлович, уже получив известность как писатель, снимал дачу в Люблино, совершал ближние и дальние пешеходные прогулки, доходил до Кузьминок и Николо-Угрешского монастыря, а также и до Люберец.

В пожилом возрасте Достоевский снова вспомнил о Даровом.

“За последние годы Федор Михайлович много раз выражал сожаление, что ему никак не удается побывать в Даровом”, – тревожилась его вторая жена Анна Григорьевна. Выбрался туда только в 1877 году, провел там полных два дня, 20 и 21 июля. Первым делом посетил парк, любимый им с детства. Навестил мужиков, своих сверстников. О чем говорил с ними? Нелегко ему было. С Даровым были связаны мучительные воспоминания. Его отец Михаил Андреевич был барин крутой и беспощадный. Доведенные до отчаяния крепостные жестоко с ним расправились. Известие об убийстве отца поразило сына. С ним впервые случился припадок тяжелой болезни, эпилепсии, которой он страдал до конца своих дней.

Писатель собирался еще раз побывать в Даровом. “Он обещал своим детям, – сообщает Анна Григорьевна, – непременно поехать с ними в Даровое... Исполняя это желание мужа... я в 1884 году поехала с детьми в Даровое”.

Вероятно, люберецкими дорогами ездил и Александр Вельтман, поэт, сын шведского дворянина, принявшего русское подданство. На это наталкивает нас его повесть “Муромские леса” (1831 г.). В мрачной пещере, где по сырым стенам развешаны ножи, стальные копья, пращи, кистени, топоры, сгрудились лесные братья. Атаман тасует колоду карт. Широкоскулый молодец запевает разбойничью песню: “Что отдалилась, зоренька ясная...”

Песня превратилась в народную, была очень популярна, особенно в воровских кругах, часто с незначительными переделками, изменениями:

Едут с товарами в путь из Касимова

Муромским лесом купцы…

Вельтман еще памятен тем, что удрученный состоянием российских горе-дорог, пытался изобрести сани необыкновенной конструкции, которым были бы безопасны наши ухабы да рытвины. Он даже сконструировал картонные модели и показывал их в действии. Но дальше демонстрации дело не пошло.

Как хотелось, чтобы и Александр Сергеевич Пушкин был знаком с нашей приветливой стороной-сторонушкой, но нет, не бывал великий поэт у нас, не проезжал. Но его внук Александр Александрович Пушкин с 1897 по 1916 год жил в Бронницах и почти все это время занимал должность председателя Бронницкой земской управы и по долгу службы нередко наведывался в Москву через Люберцы. Наш район граничил с Бронницким уездом.

Люберцы значились селом. А какие вообще-то мы знаем разновидности населенных пунктов? В ответ можно услышать: деревня... Поселок... Город... Вот, пожалуй, и все. Раньше различий было больше. Каждое придавало селению свой неповторимый облик.

Деревня – селение без церкви. У нас это Марусино, Токарево.

Село – обязательно с церковью. Красково, Котельники.

Сельцо – исключительно частновладельческое, с господским домом, часто с копаным прудом или запрудой. Бедрино, Белая Дача.

Пустошь – заброшенная, невозделанная земля, покинутая жителями после войн, набегов, пожаров. Пустошь Петракова, пустошь Колесникова.

Дача – летнее жилье вне города. Дачи Аршеневского, Носова.

Выселок – деревушка неподалеку от главного селения.

Усадьба – господский дом со всеми ухожами, садом, огородом.

Хутор – отдельный дом с ухожами, скотом и землицей. Хутор Мальчики. Пуловский кумысный хутор.

Погост – дома при церкви, жители – семьи священнослужителей.

Монастырь, обитель, пустынь – различного рода иноческие общежития. Николо-Угрешский монастырь.

Мыза – усадьба владельцев завода или фабрики, если они принадлежат лицам податных сословий. Малаховка – купеческая мыза, принадлежавшая братьям Соколовым, владельцам Михневской фабрики.

А теперь все это сведено к одному обобщающему слову – поселок. Люберцы прошли три стадии: деревня – с незапамятных времен, село – с 1632 г., город – с 1925 г.

Падение крепостного права

“Списки населенных мест по сведениям 1859 года” рисуют нам достоверную картину накануне освобождения крестьян от крепостной зависимости.

Люберцы – удельное село, православная церковь, почтовая станция, 57 дворов, 220 мужчин, 220 женщин.

Панки – деревня удельного ведомства, при колодцах, 65 дворов, 246 мужчин, 285 женщин.

Подосинки – деревня владельческая, 33 двора, 120 мужчин, 135 женщин.

Эти три селения составили ядро нашего города.

Упомянем и некоторые другие населенные пункты.

Котельники, село при колодцах, церковный приход, 55 дворов, 309 мужчин, 331 женщина.

Угрешский монастырь – 80 мужчин.

Петровское – село, две церкви, 8 дворов, 12 мужчин, 15 женщин. Поражает малочисленность населения, ходят слухи, что владелец села проиграл своих крепостных в карты.

Косино – казенное село при озерах Белом, Черном и Святом, 2 церкви, 17 дворов, 69 мужчин, 82 женщины.

Богородское (Красково) – село владельческое, при р. Пехорке, церковный приход, 40 дворов, 168 мужчин, 178 женщин.

Лыткарино – сельцо владельческое, при р. Москве, 2 завода, 55 дворов, 198 мужчин, 211 женщин.

Тураево – удельная деревня, при р. Москве, раскольничья часовня, завод, 43 двора, 134 мужчины, 174 женщины.

Основу селений составляли крестьянские избы. Они все еще подразделялись на белые и черные. В белой избе была печь с трубою. В черной, или курной избе, трубы не было и дым “курился” по всему помещению, частично выходил через волоковое окошечко, прорубленное в стене и для сохранения тепла задвигаемое доской-задвижкой.

Большинство деревенских изб, конечно же, были курными.

Дневной свет скудно проникал в избу. Стекла были непозволительной роскошью. Газета “Московский губернские ведомости” в 1847 году на полном серьезе рекомендовала сельчанам разваривать козьи и бараньи рога, разрезать, сколачивать и вставлять вместо стекол.

“Не худо бы, – давала она совет, – нашим помещикам обратить на это внимание. Наши курные избушки и по сие время еще освещаются пузырем или напитанною маслом с каким-нибудь составцем тряпицею”.

Двор крестьянский был полон подсобных строений: амбар, сарай, погреб, конюшня, хлев, банька. На задах двора – гумно, овин для сушки снопов и молотьбы. Двор был огорожен, вели в него прочные ворота. В миниатюре все это напоминало маленькую крепость.

Жизнь помещиков, сельской интеллигенции, крестьян, что побогаче, купцов, имела свое отличие, приближалась к городской, но и на них лежал неповторимый отпечаток времени, а именно середины 19 века.

Под старость многие пишут мемуары, и мы благодарны им за это. В 1906 году увидели свет “Воспоминания молодости” К. Скальковского. Развернем их и, словно на машине времени, приземлимся на подворье хозяина. Скальковский рассказывает о том, как было в середине 19 столетия:

“Различие было уже в устройстве домов и квартир. Номеров на домах не было, но писались имена и отчества владельцев... Водопроводов не было ни в столицах, ни в провинции... За неимением водопроводов не было, конечно, ватер-клозетов. А как же обходились?

– Помилуйте, – немного стыдясь, говорил домохозяин, – да вот тут, если угодно… на травке...

Электрических звонков не было, звонили, дергая за проволоку. Провизию запасали на целую зиму. В подвалах хранили в песке овощи, готовили дома варенья, соленья, пастилы. Даже в больших городах держали дома коров, козлов, птицу и множество собак.

Сахар стоил гораздо дороже нынешнего, и все хозяйки запирали его тщательно, на ключ. Чай стоил вдвое дороже нынешнего. Коньяк мало был тогда в ходу, пили ром – “настойку на клопах”, как называли его по запаху.

Какая бы болезнь у вас ни была, прежде всего полагалось рвотное. Кровопускания, пиявки и банки также были в большом ходу. Готовые папиросы не были известны в провинции, мужчины дома курили трубку, а вне дома сигареты, которые искусно свертывали руками и склеивали слюной... Спички были скверны и дороги. Их заменяли трутом, вытесывая на кремне полезным кресалом искры.

Фотография еще не была изобретена. У кого не было средств снимать с себя портреты масляными красками или акварелью, те обменивались силуэтами, вырезанными на черной бумаге.

Стальные перья были уже изобретены, но предпочитали писать гусиными. Написанное засыпали песком (вместо промокашки). Готовых конвертов не знали. Почтовых марок и почтовых ящиков не было.

Помещики, имевшие своих лошадей и запасы продовольствия, предпочитали ездить “на долгих”, т.е. останавливаясь на ночь и в полдень, кормя своим овсом лошадей часа по 3 или 4.

При выезде из городов были шлагбаумы, а при въезде в столицы спрашивали имена и звания.

Полвека назад и здоровались иначе, чем теперь. Дамам рук не жали. У старух целовали ручку, государя при подаче руки целовали в плечо”.

Дополним Скальковского только в одном. Жили по старому стилю, по юлианскому календарю, введенному Петром I с 1700 года. Разница с новым, григорианским календарем составляла в XIX веке 12 дней. Григорианский календарь был принят в России только 24 января 1918 года.

Как понимаете, Скальковский описывал городской или полугородской быт. У крестьян все было проще, беднее: курные избы, лучины, на чай и сахар денег не хватало, о фотографиях не думали, царя в плечо целовать не приходилось.

В писцовых книгах за 1623-24 года, когда впервые прозвучало название Либерицы, совсем не сказано, даже намеком, вполголоса, что деревня лежала на Коломенской или Рязанской дороге. Это насторожило. Поиск дополнительных известий привел к челобитной крестьян Тришки Федорова да Никиты Иванова 1633 года, которая поражает сведениями о дороге. Они просили великого государя разрешить им жить в вотчине думного дьяка Ивана Грязева в селе Либерицах ... по Гжельской дороге!

Выходит, ездили в старину через Люберцы на Гжель, Шатуру, Муром, на границу с Касимовским царством татарских ханов. Как тут не вспомнить песню о муромских лесах, тароватых купцах и лихих разбойниках. В старинных песнях и былинах подспудно таится правда.

А где же был путь на Коломну и Рязань? Ответ дают исторические хроники. В 1380 году дружины Дмитрия Донского добирались на Куликово поле на битву с татарами не через Люберцы. Первый ночлег они провели на берегу реки Москвы там, где сейчас Николо-Угрешский монастырь и город Дзержинский.

В августе 1497 г. великая княгиня рязанская Анна Васильевна, сестра Ивана III, гостила в Москве. А когда собралась домой, в Рязань, бояре провожали ее вплоть до самого Угрешского монастыря. Не довелось великой княгине побывать в Люберцах.

Но все меняется. В 1649 году межевщик Денис Тургенев обследовал Старую Коломенскую дорогу, шедшую из Москвы на монастырь, далее бечевником вдоль реки до Боровского перевоза с выходом на противоположном берегу на Коломенский тракт. Но Тургенев далее монастырской обители не попал. Дорога превратилась в тупик, в слепой отросток, хирурги бы сказали, в аппендикс. Постепенно и отрезок от Спасской заставы до монастырских стен опустел, забылся, не слышно стало скрипа колес. Большая Угрешинская дорога, на которой стояли Дубровка, Гравороново, Кузьминки, Садки, Денисьев, разбилась на мелкие участки, превратилась в Угрешинскую улицу и Бронницкую дорогу, проложенную через Люберцы. К началу 19 века она господствовала безраздельно. Именно по ней уводил свою армию главнокомандующий Кутузов.

“Указатель дорог от Кремля московского”, изданный в 1839 г., объяснил, что Бронницкая дорога сиречь та же Коломенская, поскольку тогда Бронницы были обычным селом, первым по счету городом от Москвы значилась Коломна. Автору справочника господину Хавскому, должно быть, немало довелось поколесить по губернии и Московскому уезду: он знал все наши сельбища наперечет от самой столицы: Хохловка, Карачарово, Вязовка, Выхино, Жулебино, Подосинки, а там и Люберцы, Панки, Часовня... Стоп! Далее Бронницкий уезд. Наша административная власть кончилась.

Но не ищите эти населенные пункты на современных географических картах. Почти все они поглощены Москвой. Только Выхино умудрилось сохранить особую значимость. Оно сильно разрослось, благоустроилось, превратилось в хозяйственные ворота столицы на юго-востоке. Сюда, на окраину Москвы, пожаловало метро, отсюда начинают движение междугородные автобусы и маршрутные такси, легкие на ногу автолайны, электрички мигом доставят вас за пределы области. Неумолчным морским прибоем шумит разноголосый рынок, где, были бы деньги, можно приобрести все, вплоть до птичьего молока. А давно ли тут сиротливо ютилась усадьба колхоза им. Ленина с низкими бревенчатыми постройками, скотным двором и мычанием голодных коров?

А сколько было словесных баталий за название! 31 декабря 1966 года, когда пошли первые поезда по новой линии метро, станция называлась... Ждановской. По фамилии государственного чиновника, навсегда опозорившего себя гонениями на литераторов Ахматову и Зощенко. Но волна разоблачений сталинских подручных и крестовый поход за переименования вернули остановке имя уничтоженной деревни. И что же? Звучит приемлемо, к тому же экологически безукоризненно: Выхонь, Выхино – чистое, ухоженное место.

А вот тихая деревушка Подосинки, стоявшая под осинками, приказала долго жить. Ее имя присвоил себе дорогой магазин-супермаркет в Люберцах.

Егорьевский тракт, по Хавскому, отделился от Бронницкого в Панках, но скорее всего он возник самостоятельно. Дорогу называли еще и Гжельской – по Гжели, родине русского фарфора, и Гуслицкой – по обширной местности в подмосковной Мещере, и Касимовской – по давно забытому Касимовскому царству. Селений наших тут раз, два и обчелся: Хлыстово, вошедшее в поселок Томилино, да Красково, Богородское тож, имевшее еще и третье название – Коростово.

Была также Носовиха. Странное какое-то имя. Начиналась дорога у Рогожской заставы, вклинилась между Владимирским и Егорьевским трактами, проходя через Перово, Владычино, Никольское, Кучино. В книге “Род Шереметевых”, 1831 года, сказано, что раньше она звалась Совихой. Но так как путники спрашивали: “Куда ведет?” и получали ответ: “На Совиху”, то предлог слился в одно слово, получилось “Носовиха”. На крупномасштабном плане Москвы четко обозначено “Носовихинское шоссе”. Но без курьеза не обошлось.

У метро “Выхино” ведет начало маршрут автобуса 706. На автобусе можно прочитать: идет по Носовыхинскому шоссе. Через букву “ы”. Откуда это “ы”? Операцию “ы” провели, вероятно, работники автобусного парка. Поскольку станция “Выхино”, они догадались, что и шоссе должно быть Носовыхинским. Подбросили краеведам ребус. Теперь никто не догадается, что шоссе ведет свое происхождение от Совихи.

Подсчет расстояниям вели от застав. Они располагались при выезде из города. И было их столько, сколько главных дорожных направлений от Москвы. На заставах останавливали подводы и кареты, проверяли подорожные. Со временем город раздвинул свои границы, заставы оказались в глубоком тылу, надобность в них отпала.

С падением застав отсчитывать километраж стали от главного московского почтамта на Мясницкой (в советское время – улица Кирова). Затем точка отсчета переместилась к Центральному телеграфу.

Журнал “Архитектура и строительство Москвы” в 1935 году поместил статью “Начало пути – Красная площадь”. Обрадовал своих читателей, что Моссовет принял решение дать начало главным дорогам страны с Красной площади, где и установить специальный знак.

Впрочем, россияне никогда не сомневались, что все дороги ведут от Кремля. Хавский так и озаглавил свой путеводитель: “… от Кремля московского”.

Понятнее всего выразился поэт Маяковский:

Начинается земля,

Как известно, от Кремля.

О “прелестях” путешествия по российским проселкам и трактам красочно живописал Гоголь. Вспомните Чичикова, который опасался, что заработает либо шишку на затылок, либо синее пятно на лоб. Да что Чичиков! Нашим дорогам, вернее, бездорожью, посвящена не одна тревожная статья в газетах, в частности в “Московских губернских новостях”:

“Если б да проехать несколько верст, например, серьезным обозным трактом “Старым Касимовским”, по которому проезжает вся Гжель, все Гусляки и др. огромные вотчины, а также транспорты знаменитой Хлудовской мануфактуры, множество купцов, прикащиков и помещиков, проходят несколько десятков тысяч голов прогонного рогатого скота – так тут на первой же гати и мосту от почтовой станции Люберцов, что на Коломенском шоссе, в селе Красково можно полюбоваться на речку Пехорку с высоты двухсаженного моста, в двухаршинные щели, куда целиком проскочить может лошадь…”

Стиль, к сожалению, не гоголевский, но все соответствует действительности.

Власти пытались привести дорожное хозяйство в порядок. В ноябре 1868 г. был проведен осмотр Касимовского тракта. Проверяющие записали, что на ремонт было израсходовано 20839 рублей 20 копеек. На 1-й версте Касимовской дороги, влево от Панков, исправлен мост через канаву, на 4-й версте заровнено 110 саженей водомоин, на 5-й – поправлена гать по обе стороны моста через Пехорку, и т.д.

Но все делалось спустя рукава, гладко было только на бумаге. Деньги истрачены, а результат? Через год земская управа в своем отчете ошарашила читателей, что все пошло насмарку: сооруженные гати и насыпи размыты, явились новые овраги, мосты снесены паводком или развалились. “Самое дурное место на Касимовской дороге представилось весною около села Краскова по обеим берегам реки Пехорки”.

Немало недовольства у местного населения вызывал и прогон коров и быков в Москву. Киргизский скот гнали из Семиреченска, Семипалатинска, Акмолинска, Тобольска, Оренбурга за три тысячи верст, Черноморский – от Кубани, Ставрополья и Астрахани, черкасский – из междуречья Дона и Днепра, Полтавы, Харькова и Чернигова. По пути были предусмотрены зоны отдыха.

В Коломне было 5 боен и двое пастбищ для прогонных гуртов, в Бронницах – скотопригонные дворы, бойня и салотопня, в Кривцах и Тимонино – два таких же двора. От Кривцов через Софьино и Москву-реку гурты направлялись на луга села Раменского, где в запасе были внушительные стога сена. В Островцах гостеприимен был скотопригонный двор Алексея Шумилина. Он снимал дворы у бедных крестьян для ночлега гуртовщиков. На третьей версте от Островков к Москве стояли три скотопригонных двора. В Подосинках, на 13-й версте от столицы, находились два пригонных двора – Якова Николаева и Петра Матвеева, где скот останавливался и кормился несколько дней.

Особо отмечены Панки и Люберцы. Здесь соединялись тракты Касимовский и Рязанский. Неподалеку было удобное местечко, именуемое Бедриным. Прежнего хозяина Кокошкина с его театральным коллективом уже не было. Земля принадлежала господину Рябинину. В этом “углу” при слиянии двух трактов паслось множество скота, он сортировался, больные отделялись от здоровых. Содержание гуртов в Бедрине нередко оборачивалось несчастьем.

Беда разразилась осенью 1871 года.

“В какие-нибудь две недели, начиная с конца августа, – сообщала газета “Московские ведомости”, – чума охватила значительную часть подмосковных деревень и восточную часть Москвы до Яузы. Место, где обнаружили прежде всего этот взрыв чумной эпизоотии, было промышленное село Котельники, в 16 верстах от Москвы. Вблизи этого села находилось большое пастбище, где отдыхал от долгого и утомительного пути гуртовой скот. Из этого стада взят был крестьянами села за потраву полей черкасский бык, отведен ими в отдельный сарай, где он через несколько дней пал. Вскоре после того стали получаться в Москве со всех сторон известия о появлении чумы по окрестностям. Во всем, конечно, оказался виноватым черкасский бык…”

Но, как выяснилось, и раньше в Котельниках наблюдались вспышки чумы. И хотя были учреждены ветеринарные пункты на скотопригонных трактах, скотопромышленники умело обходили закон и сбывали больных животных.

С введением в эксплуатацию железных дорог значение скотопригонных трактов стало падать, а потом и вовсе прекратилась в них нужда. Но еще в 1881 году по трактам было пригнано почти 94 тысячи голов крупного рогатого скота, а поездами только около 70 тысяч. По Московско-Казанской железной дороге скот доставляли в основном до станции Перово, недалеко от которой была скотобойня.

Конечно, кроме сухопутных дорог, был еще водный путь – по речным артериям. В нашей местности – это река Москва. Но, во-первых, навигация открывалась поздно и длилась недолго, во-вторых, плаванию сильно мешали мели.

“Плавание по реке медленно и трудно вследствие многих кругов и излучин, которыми она изгибается: это заметно между Москвою и Коломной”, – говорилось в “Записках о московитских делах” еще в 1549 году.

К середине XIX века было нисколько не лучше. Тяжелые суда доходили только до Оки. В Коломне товары перегружали на более мелкие суда, и то по месяцу ждали сильных дождей, большой воды.

“Летом река так мелка, что в иных местах едва вода стоит на 7 вершков, такую воду называют сухой. Сотни рабочих и табуны лошадей поджидали караваны на наиболее мелких водных участках. На некоторых перекатах, чтобы сдвинуть баржу, приходилось нанимать до 200 рабочих и до 40 лошадей. Иногда баржи не удавалось снять с мелей, тогда их продавали на слом”.

Шлюзование реки, проведенное в 1874-1879 годы, несколько улучшило судоходство, но нагрузка была слишком велика. Река Москва не справлялась со все возрастающим объемом перевозок. Надо было уповать на новый вид транспорта – железнодорожный.

Уходит в прошлое понятие “лошадиная сила” – единица мощности, введенная еще в 18-м столетии. Да и сама лошадь становится экзотическим животным. Городские ребятишки видят ее только на картинках, или в зоопарках, или в праздники на аллеях Люберецкого горсада, где она, послушная, возит их в пролетке или верхом. Тысячи лет Савраска была главной опорой человека, не щадя здоровья, работала на него.

Какое хозяйство было без лошадушки? Самое захудалое, бедняцкое, бобыльское. По переписи 1869 года в Люберцах на 69 дворов приходилось 60 лошадей. Каждой справляли надежную упряжь. Мастерили дуги, седла, уздечки, сани, телеги, заготавливали на зиму сено. Сколько было чисто “лошадиных” профессий: конюхи, ямщики, возницы, табунщики, объездчики, коновалы, коногоны, конокрады… Подростки ходили в ночное сторожить табуны (“Бежин луг” Тургенева). Лошади провожали своего хозяина в последний путь (“Мороз, Красный нос” Некрасова).

Ну, трогай, Саврасушка! трогай!

Натягивай крепче гужи!

Служил ты хозяину много,

В последний разок послужи!..

Лошадь была незаменимым транспортом при перевозке людей и грузов. Ее запрягали в телегу, возок, дилижанс, повозку, почтовую карету, тарантас, бричку, линейку, колымагу, рыдван, сани, катались на тройках с бубенцами, скакали верхом.

Доблестные рысаки не раз выручали блатной мир:

Мы ушли от проклятой погони,

Перестань, моя крошка, рыдать:

Нас не выдали добрые кони,

Вороных уж теперь не догнать.

Верховую езду обожали баре-аристократы. Граф М.Д. Бутурлин, кузен Зинаиды Сергеевны Дивовой, зенинской помещицы, писал, что почти ежедневно навещал ее. Не пешком же добирался он до загородной усадьбы. Кобыла Паризана, откровенничал граф, не знала усталости. Поеду на ней отобедать в Зенино, в 23 верстах от Покровской заставы, возвращаюсь вечером на полной рыси. Паризана свежа, как и утром.

Лошадей пытались держать и горожане-дачники.

Как-то в кругу друзей Санин сказал:

– Все вы слышали про лошадь Пржевальского. А что вы знаете о лошади Гиляровского?

Друзья переглянулись. Да, им известна лошадь Пржевальского. Эта порода была открыта русским ученым Пржевальским во время его бесчисленных экспедиций по Азии. Она отличается от домашних лошадей короткой стоячей гривой, крупной головой и другими особенностями… О журналисте и писателе Гиляровском тоже наслышаны. Это “король репортеров” с богатой биографией: был бурлаком на Волге, пожарным, циркачом, провинциальным актером, спускался в подземелья, летал на воздушном шаре… Но о его лошади не помнят.

– Так вот, – продолжал Санин, – Гиляровский снимал дачу в селе Краскове, неподалеку от Люберец. Жена Мария Ивановна и сынишка Алешка, мальчик по второму году, вот и вся семья.

Но в один прекрасный день покой был нарушен: Гиляровский вернулся из Москвы с громадной вороной лошадью. Он купил ее за 25 рублей в кавалерийском полку, в котором рады были от нее отделаться: она сильно кусалась и сбрасывала с себя седоков. Но это не смутило Владимира Алексеевича: понадеялся на свою баснословную физическую силу.

– Вот погодите, – говорил он. – Скоро увидите, как я буду на ней ездить верхом в Москву и обратно. И не нужна мне будет железная дорога.

Лошадь поместили в сарайчике, и с той поры дачники лишились покоя. Только и стало слышно, как она стучала копытами о стены и ревела, да как кричал на нее неудачный владелец, стараясь отучить ее от пороков. Когда он входил к ней и запирал за собой дверь, домашним казалось, что кто-то из них убьет: то ли Гиляровский лошадь, то ли она его. Они поднимали в сарайчике такой шум, что можно было подумать, будто там дерутся на кулачки. Мария Ивановна очень беспокоилась. Всякий раз супруг выходил от своего Буцефала весь потный, окровавленный. Но не хотел сознаться, что это следы зубов драчуньи-лошади, и небрежно говорил:

– Так здорово бил ее по зубам, что даже раскровянил себе руки.

Санин замолчал. Его спросили:

– А что было дальше?

– В конце концов Гиляровский потерял надежду покататься на ней верхом и отдал ее даром. Пришел какой-то крестьянин и увел ее к себе.

– А не выдумал ли ты, Санин, эту историю? – усомнился один из нас.

– Нет, – ответил рассказчик. – Подробно об этом эпизоде повествует Михаил Чехов в своих мемуарах “Вокруг Чехова”. Я только пересказал содержание.

Надо вспомнить и о доблестной воинской службе лошадей. Люберчане имели возможность лицезреть весь цвет русской кавалерии в сентябре 1812 года, когда войска останавливались в нашем селе на ночлег. Как сказал поэт:

Уланы с пестрыми значками,

Драгуны с конскими хвостами,

Все промелькнули перед нами,

Все побывали тут.

Среди прославленных кавалерийских военачальников многие имели непосредственное отношение к нам. Генералиссимус А.Д. Меншиков владел Люберцами, у генерал-фельдмаршала П.А. Румянцева-Задунайцева были Троицкое-Кайнарджи, Зенино и другие селения, военному министру А.И. Чернышеву принадлежали Лыткарино и село Петровское, где он и был похоронен.

Как вы думаете, полтора века назад процветало у нас воровство? Мог ли россиянин, положа руку на сердце, сказать:

Не гулял с кистенем я в дремучем лесу,

Не лежал я во рву в непроглядную ночь...

Риторический вопрос... Криминогенная обстановка и тогда была неважная, хотя и не такая удручающая, как сегодня. Заложников не брали, заказных убийств не совершали, о терактах не помышляли. Но кражи случались, и на больших дорогах “пошаливали”. Хроника происшествий позволяет это утверждать.

– У крестьянской девки Христины в д. Токареве покрадено два холста, три женских рубашки, денег: пять российских полуимпериалов и мелочи серебром 37 с половиной копейки, – прочитал я в газете за 1847 год. В последующие годы – такие же невеселые вести:

Украли свиную тушу у купца Почергина. Кто украл? Иван Пеньков со товарищи из д. Пехорхи... Похищен с воза цибик чаю (а в том цибике – два пуда веса)... У штабс-капитанши Богдановой в 12 верстах от Москвы в д. Жулебиной обрезали тюк, прикрепленный сзади коляски... Поручик Тютчев заночевал у жилинского крестьянина Ивана Важнова. Поутру недосчитался многих дорожных вещей... Кому не наскучило перечисление мелких покраж, какими у нас обычно занимался деревенский детектив Анискин, можете пройти в читальный зал Российской Государственной библиотеки и заказать “Московские ведомости”, “Московские губернские ведомости”, “Русские ведомости” и другие газеты за 19 столетие.

Но самим распространенным криминалом был угон лошадей. Наших не удивишь: мы привычные к хищению транспорта. То свистнут “москвич”, то “мерседес”, то пересядут на “волгу”. Был даже кинофильм о ловком угонщике – “Берегись автомобиля”. А раньше угоняли вороных и каурых, иногда и вместе с экипажем.

11 января 1851 г. в Выхоне увели сразу пять лошадей. Пускай это не кража века, но для крестьян накладно.

3 марта 1851 г. у люберчанина Василия Андреева со двора угнали лошадь. Единственную, последнюю. Пожалейте земляка! По всей видимости, он души в ней не чаял, лелеял, холил, каждое пятнышко знал наперечет. На вопрос следователя, как выглядела лошадь, он без запинка ответил: четырех лет, шерсть темно-гнедая, росту среднего, грива на правую сторону, хвост жидкий. И прибавил особые приметы: под седелкою белое пятнышко, под брюхом два небольших нароста в виде шишки... Ах, злыдни, злыдни! Пропадет мужик без кормилицы...

1 января 1861 года, не доезжая села Жилина, отбили лошадь у ехавшего в пьяном виде Дмитрия Федосеева... Ну что, если выпил? не за рулем же. И под Новый год. К нашему удовольствию, угонщик был пойман казачьим урядником Донсковым.

Урядник вообще был казак воинственный. 14 июня 1861 года в том же селе Жилине (вот повадились!) была угнана лошадь с упряжью телегой. Конокрад так спешил, что задавил по дороге молодуху Семенову, но, как выяснилось, не смертельно. Донсков устремился в погоню и настиг обидчика. Им оказался находящийся в отпуске рядовой пехотного Его Величества короля Неаполитанского полка Марк Федоров. При взятии он нанес уряднику от души, по-солдатски два удара в голову, но тоже, видимо, не смертельно.

В сентябре 1861 года в сельце Михневе уведены из стада четыре лошади...

Были и покушения на человеческие жизни. О них рассказала заметка в “Московских ведомостях”:

“В с. Люберцы, где находится станция Московско-Рязанской железной дороги, приехал с поездом из Москвы один прикащик с двумя дамами. Под вечер они наняли одну из находившихся на станции тележек и отправились в ней к своему знакомому, живущему в окрестностях Люберец, у которого намеревались погостить несколько дней. По дороге к даче своего знакомого им пришлось проезжать часу в девятом через местность, находящуюся между Люберцами и Котельниками, верстах в трех от последнего, местность эта пользуется в окрестности дурной славой...

Когда они проезжали кустарником, неожиданно явилось перед экипажем трое мужчин, один за которых бросился к лошади, а другие двое, вооруженные железными ломами, ударили ими по голове извозчика и сидевшего в тележке прикащика. Удар, нанесенный последнему, задел также одну из женщин.

К счастью, извозчик, получивший не сильный удар ломом по голове, не потерял присутствия духа, ударил по лошади и успел ускакать от нападавших. Подозрения в совершении этого преступления пало на трех братьев, изба которых одиноко стоит в этой местности и которым народная молва приписывает немало худых дел. Говорят, что все подозреваемые уже арестованы”.

Автор заметки слышал звон, да не разобрался в нем. Одинокую избу по дороге на Котельники населяли три мальчика, три агронома, окончившие земледельческое училище, и совсем не братья. Подозревать их в разбое нет никаких оснований.

Воровская слава, справедливо или нет, приписывалась иногда целым селениям. Газета “Московский листок” в 1889 году опубликовала пространную обвинительную статью – без подписи. Так делают, когда автор – сотрудник редакции.

“...Село Красково, расположенное на левом берегу р. Пехорки и окруженное с трех сторон густым сосновым лесом, принадлежит помещику К.С. Орлову... Прошлое Краскова, лежащего на Касимовке, весьма некрасиво.

Оно славилось как знаменитый во времена крепостного права разбойничий притон, проезд мимо которого был страшен обозам. По преданиям, много убитых схоронено в лесу между границей Бронницкого уезда и Красковым, недалеко от лесной деревушки “Вражки”, более известной между обывателями под именем “Сшибиколпачек”, чисто разбойничьей кличкой. Долго пользовалось Красково дурной славой и сейчас немало красковцев копают руду в Сибири вместе с жителями такой же когда-то разбойничьей соседней деревни Кирилловки, где в последнее время славилась разбоями атаманша “Танька”. Это была молодая, здоровенная баба, нередко в одиночку грабившая проезжающих и находящаяся теперь также в Сибири. В 60-х годах разбои еще были в полной силе. Впоследствии разбои прекратились, начались конокрадство и отбивание быков у гуртовщиков, имевших несчастье гонять из степей гурты по Касимовке, мимо Краскова. Редкий гурт здесь проходил, чтобы не лишиться одного, двух быков. Кражи эти прекратились тогда лишь, когда по распоряжению начальства введен был обязательный перевоз скота по железной дороге. За последние 15 лет Красково, впрочем, стихло и стало примерном селом...”.

Кто мог поместить эту анонимную заметку в газете? Вряд ли ошибемся, назвав Гиляровского. Доводы кажутся убедительными. Гиляровский в 1884 – 1886 годах снимал дачу в Краскове и мог слышать рассказы о местных разбойниках. Немаловажно и то, что он работал корреспондентом “Московского листка”, где и был напечатан материал. Наконец, он включил почти без изменений эту корреспонденцию в свою книгу “Москва и москвичи”. А плагиатами он не занимался.

В своей книге Гиляровский добавил только одну деталь, подчеркивавшую “дурную славу” селения: “Под самым Красковым, на реке Пехорке, над глубоким омутом, стояла громадная разрушенная мельница, служившая притоном “удалым добрым молодцам”.

В какой-то мере к категории униженных, оскорбленных и отверженных примыкали и бомжи. В лексиконах 19 века такого термина нет. Когда Владимир Даль составлял свой знаменитый словарь, они проходили под другими названиями. Это нищие и бродяги, не помнившие ни отца, ни матери. От них родилась поговорка: Иван, не помнящий родства. Хотя были не только иваны.

Вот что писала о них газета в 1848 году:

“Взятые в Московской губернии за неимением письменных видов и праздношатательство бродяги показали себя: Осип – непомнящим родства, 25 лет, приметы его: роста два аршина 5 вершков, волосы на голове и бровях русые, глаза серые, нос прямой, рот и подбородок средние”. Не помнили своей родни также Николай, Петр и женщины Екатерина да Мария.

В советское время им придумали аббревиатуру на канцелярско-милицейском жаргоне. По начальным буквам слов, составлявших предложение: “Без определенного места жительства”, сокращенно – Бомж. Как правило, бомжи рылись в помойках, просили подаяния, а частенько и приворовывали. Ночевали где попало: на вокзалах, в подъездах, на скамейках в скверах. Чтобы вызвать к себе жалость, прикидывались калеками. “Московские ведомости” неоднократно описывали их похождения:

“В последнее время в Вешняках замечается небывалый наплыв нищих.

– Житья нет от этих слепеньких, хроменьких да убогеньких, – жалуются дачники. – Но это еще не беда, когда просит на хлеб действительно калека, а то они наполовину притворяются... Недавно мне пришлось попасть в клуб нищих, где вся эта компания, забыв про свои недуги, предается разгулу: хромые пляшут, немые поют.

– Где же этот оригинальный клуб?

– В соседнем селе – Жулебине”.

В летние дни многие уходили на житье в леса, устроив там себе подобие каких-то шалашей. Вечером разводят костры и готовят кушанья из набранных грибов.

Некоторые из современных бомжей летом и осенью тоже промышляют грибами, продавая их на рынках, на улицах и площадях. Но основная масса предпочитает собирать не дары леса, а пустые бутылки из-под водки и пива.

Бомжи были кандидатами на пополнение армии колодников.

В наши дни осужденных везут в лагеря и тюрьмы поездом, пароходом, а то и самолетом, смотря кого, куда и на сколько. В 19 веке такого удовольствия не доставляли. Вот только Ленин, говорят, ехал в ссылку в пассажирском вагоне. Остальные добирались до места отбытия наказания в пешем строю. Передвигались по этапным трактам. В Московской губернии их было шесть. Рязанский проходил через Люберцы. Он простирался на 116 верст. Гнали партиями по 7 человек при девяти конвойных. Для больных, детей и женщин, кормящих грудью, выделялись подводы. На них складывались и оковы, от которых на время освобождались арестанты. Этапные дворы были в Степаншине, Островцах и Люберцах. Особых острогов не строили, а снимали у местных жителей избу за 350 рублей в год. Об удобствах мало думали. Две арестантские камеры да караульня – вот и весь этап, огороженный высоким забором.

Была разработана специальная маятная система сопровождения колодников. Маятник каждый видел в настенных часах с гирями. Он движется монотонно, взад-вперед, туда-обратно. Так поступал и конвой. Из Люберец уходил в Москву, принимал там партию преступников. Возвращался, отдыхал, доводил свою группу до Островков, передавал другому караулу и налегке спешил домой в Люберцы, потом все повторялось.

Бим-бом, бим-бом,

Слышен звон кандальный.

Бим-бом, бим-бом,

Путь сибирский дальний.

Бим-бом, бим-бом,

Слышно там и тут:

Нашего товарища

На каторгу ведут.

В 1854 году в восьми уездах Рязанской губернии вспыхнули крестьянские волнения. Беспорядки начались в мае. В надежде на лучшую жизнь крепостные бежали от своих господ. 15 беглецов были пойманы полицией. Для порядка их выпороли и отослали к прежним владельцам. В июне число беглецов достигло полутора тысяч. Генерал-губернатор Москвы Закревский наказал их публичной поркой и отсылкой по месту жительства. Первые две партии бунтовщиков проследовали по Рязанскому тракту закованными в кандалы, остальных, для скорости, гнали только с обритием головы. 6 июля этап прибыл в Люберцы, а 7-го был уже в Островцах, где устроили отдых-дневку.

“Бритоголовым” на этот раз повезло. 6 июля был праздничный день – Аграфена Купальница, а 7-го и того значительней – Иван Купала. Какой же праздник без угощений? И самим хватило, перепало и арестантам. Конвой на все смотрел сквозь пальцы. Но бабка Лукерья и дед Федот поднялись спозаранок, до восхода солнца. Нарвали цветов иван-да-марья, разложили их по углам избы, чтобы, по старинному поверью, никакой вор – а их вон сколько, даже близко не подступил к порогу. Колодники же, отмахав засветло 20 верст и насытившись подаяниями, спали сном праведников.

Люберецкий этап не был украшением села, не так, как в Тамбове, если верить Лермонтову:

Там зданье лучшее острог.

Хотя великий поэт то ли говорил это, то ли нет, о чем исследователи спорят до сих пор.

Наш этап был неказист, стоял на отшибе, около воды и доживал последние годы. “Журнал Министерства внутренних дел” в 1858 году с прискорбием известил своих читателей, что в удельном селе Люберцы 21 апреля сгорели 16 крестьянских дворов, почтовая станция, трактир и этап. Хорошо, если не было в нем путешественников поневоле. А может, они сами и подожгли?

Астольф де Кюстин, француз, побывавший у нас, написал книгу “Россия в 1839 году”, которую Николай I, прочитав, швырнул на пол со словами: “Моя вина, зачем я говорил с этим негодяем”. Чем же разозлил Кюстин императора? В книге он писал:

“Не верьте медоточивым господам, уверяющим вас, что русские крепостные – счастливейшие крестьяне на свете, они вас обманывают. Много крестьянских семейств в отдаленных губерниях голодают, многие погибают от нищеты и жестокого обращения. Все страдают в России, но люди, которыми торгуют, как вещами, страдают больше всех”.

И далее: “Крестьянские волнения растут: каждый день слышишь о новых поджогах и убийствах помещиков”.

Но крепостное право держалось еще долгих 20 лет, хотя со дня на день могло пасть. К этому событию готовились все.

Освобождение крестьян шло не по учебнику, не по расписанию, а где и как придется, частями, и до реформы, и после и во многом зависело от индивидуальности помещиков. Нежданно-негаданно счастье привалило селянам Большого и Малого Кожухова и Фенино. Еще за три десятилетия до Манифеста, а именно 6 октября 1833 года граф С.П. Румянцев великодушно отпустил их на волю безо всякого выкупа, уговорив их платить в какой-то благотворительный комитет по 152 рубля ежегодно, а в какой – они тут же забыли, а потому и не платили. И взял с них устное обещание, что если он в деревне соорудит памятник Екатерине II, то поддерживать его в чистоте и порядке. Через год памятник действительно был установлен в центре Фенина.

Сергей Петрович был сыном прославленного полководца Румянцева-Задунайского, но, будучи человеком благородным, щепетильным, отказался от почетной приставки “Задунайский”, рассудив, что не им она завоевана. Ярый противник крепостничества, он еще в начале XIX столетия напугал дворян своим проектом о свободных хлебопашцах. Вместе со своим братом пожертвовал замечательную коллекцию старинных рукописей и книг для Румянцевской библиотеки, которая потом стала знаменитой Ленинкой, а теперь Российская Государственная.

Но не все поступали, как Румянцев. Разговоры о грядущем освобождении крестьян будоражили общество. Обстановка накалялась. В 1858 году волновались выхинские мужики графов Шереметевых. Главным возмутителем был Ф. Кокориков. Граф, осердясь, приказал гнать смутьяна в свою костромскую вотчину по этапу. А что такое этап, Кокорин был наслышан. Несчастный изъявил полное раскаяние и был прощен, но жадный граф взял с него штраф в 200 рублей серебром. Были оштрафованы и другие бунтовщики.

Запутанная ситуация сложилась в Косино. В 1814 году последняя владелица из рода Телепневых продала имение со всеми угодьями, и, разумеется, с крепостными, московскому купцу Дмитрию Лухманову. Он был богат, щедр, не чуждался меценатства и сделал для косинцев немало доброго – возвел, например, каменную церковь, которая славится и сейчас, но тем не менее, не будучи дворянином, не имел права владеть крестьянами. Но все это было скрыто тайной. Господами-хозяевами официально числились подставные лица. Сначала подпоручица Марфа Татаринова, затем секунд-майор Иоанн Мальцев, действительный статский советник Павел Степанов, вдова-капитанша Стараго-Милюкова... Пока был жив благодетель, все держалось, а когда в 1841 году отдал Богу душу, затрещало, поползло по швам.

По иронии судьбы в это самое неподходящее для Лухмановых время нелегкая занесла в Косино въедливого старичка, коллежского советника Николая Яковлевича Петрова. То ли захотелось ему искупаться в целебных водах Святого озера, то ли еще что. Косинцы поделились с ним своими бедами, а он открыл секрет: “Господа-то у вас липовые, фальшивые, владеют вами не по закону”. И согласился похлопотать за сердешных в Питере.

С того дня косинские парни, вступая в брак, в церковной книге, в графе, где требовалось разрешение помещика на бракосочетание, гордо писали: “Вольной свободы отыскивающий крестьянин такой-то”.

Николай I высочайшим повелением от 16 июля 1851 года освободил косинцев от крепостной зависимости. На радостях удачливому адвокату был устроен уютный домик на берегу Белого озера и стал Николай Петров жить да поживать.

День свободы, 16 июля, в Косино ежегодно отмечали выстрелами из церковной пушечки и веселым народным гуляньем. Но палить из орудия запретили в конце ХIX века, а на гулянье наложили табу красные комиссары. “Я вам такой праздник устрою, и после смерти будете помнить!” – пригрозил старушкам уполномоченный ОГПУ.

Напуганные крестьянскими волнениями, супруги Дивовы порывают с кланом помещиков. 27 января 1860 года продают свое Зенино вдове Александре Шелапутиной. Ее отец почетный гражданин Кулаков много лет подряд арендовал тутошнюю водяную мельницу Авдеевку. Но дочка просчиталась: крестьяне уже были не те. Сразу начались нелады с жителями соседних деревень: из-за незаконных порубок леса, из-за потрава посевов. Обескураженная барыня дошла до того, что обратилась в консисторию (церковно-административное учреждение) с просьбой перевести Зенино из прихода села Коренево в Троицкое-Кайнарджи, только бы не ходить в одну церковь с марусинцами... 20 марта 1866 года она с легким сердцем уступила имение дворянину Шаховскому. Но и с новым землевладельцем крестьяне были на ножах: поджигали сараи с сеном, спустили красного петуха на мельницу.

Дворяне под благовидными предлогами стремились пока не поздно избавиться от недвижимости и крепостных, соблюдая выгоду, держа марку. Особенно в моде был так называемый проигрыш в карты. Проиграть можно все. Германна из “Пиковой дамы” Пушкина не спасли даже заветные три карты, выпытанные у старухи-графини: все спустил. А герой шутливой поэмы Лермонтова “Тамбовская казначейша”?

Он проиграл коляску, дрожки,

Трех лошадей, два хомута.

Всю мебель, женины сережки,

Короче – все, все дочиста.

Под конец проиграл и свою жену – славную Авдотью Николавну.

Но это в литературе. А в жизни?

Примеров достаточно.

Азартных картежников, способных заложить последние штаны, хорошо знает русская пресса. Областная газета “Ленинское знамя” печатала: помещик Ледов проиграл партнеру Киселю-Загорянскому 13 крепостных крестьян. Их поселили на новом месте и назвали деревню Ледово. Это в Щелковском районе Московской области.

Раменская газета “За коммунистический труд” тоже совершила экскурс в прошлое: “Столбовая дворянка Ильина известна в России тем, что выиграла в карты знаменитый дворец графа Воронцова-Дашкова”. Дворец может каждый посмотреть. Надо сойти с электрички в Быково или в Ильинском. Но эта легенда ущербна: Ильина была супругой железнодорожного служащего и уж отнюдь не столбовой, потомственной дворянкой, а за покупку дворца они уплатили 155 тысяч рублей, в архивах есть купчая. Но надо было придать покупке великосветский шик.

Были и загадочные истории, например, село Петровское, что близ Лыткарино. Все его население вдруг в одночасье, перед реформой, исчезло неизвестно куда. Словно ветром сдуло, как в Бермудском треугольнике. Было в нем, по описанию, 19 дворов крестьянских, 84 души мужского пола и 98 женского, господский дом, две церкви. Но уже по переписи 1869 года, проведенной после реформы, обнаружилось там полное безлюдие, ни живых, ни хворых, ни даже покойников. Пусто! Только по-прежнему возвышались господский дом да два священных храма. Газета “Московские ведомости” рекламно зазывала:

“Дача отдается на летнее время. Господский дом о 23 комнатах с мебелью и со всякими службами, на берегу Москвы-реки, в 18 верстах от Москвы и в трех от Николо-Угрешского монастыря, в селе Петровское, Чернышево тож”.

Некоторый свет на сей таинственней случай пролил автор анонимного письма:

“Крестьяне Петровского были проиграны помещиком на вывод. Кажется, нащупан след. В Харьковской области есть районный центр – большое село Петровское, где население чисто русское, а кругом, куда ни глянь, украинцы”.

Надо бы проверить догадку, да только Харьков теперь за рубежом в соседнем суверенном государстве. Есть предположение, что никто ни в вист, ни в преферанс, ни даже в подкидного дурачка живые души не проигрывал. Крепостных просто-напросто продали, как щенят, а чтобы от стыда не гореть, прикрылись карточным долгом, словно фиговым листочком.

19 февраля 1861 года Александр II подписал Манифест об отмене крепостного права. Крестьяне получали личную свободу и землю, за которую десятилетия пришлось платить обременительный выкуп, а помещики лишились части своих земельных владений. В результате и те, и другие считали себя потерпевшими урон, обиженными, обойденными. Прочтите еще раз поэму Некрасова “Кому на Руси жить хорошо”:

Порвалась цепь великая,

Порвалась – раскочилася:

Одним концом по барину,

Другим по мужику.

К помещичьим деревням в нашей волости относились Выхино, Жулебино, Вязовка, Метяково, Машково, Марусино, Хлыстово, Подосинки, Красково, Коренево, Малые Вражки, Котельники, Большое и Малое Кожухово.

Хватку показало Котельниковское общество. Купец Петр Губонин внес за него в казначейство до 26 тысяч рублей, взамен получил право пользоваться 20 лет каменоломнями и срубить до 70 десятин леса.

К 1877 году многие крестьяне еще оставались временно-обязанными – не выкупившими свои наделы по разным причинам. Так, Чагинское общество не знало, как за это взяться.

Переход земли в частную собственность породил уродливое явление – быструю ее распродажу и спекуляцию. 23 марта 1869 года Общество Московско-Рязанской железной дороги приобрело у помещика К.С. Орлова 22 десятины 402 сажени земли при селе Краскове за 7360 рублей. 14 мая 1869 г. Департамент Уделов продал этой же дороге 13 десятин 367 саж. при селе Люберцы, а также участок земли при Панках.

Продавали и покупали ради наживы. В отхожей пустоши Колесниковой, в районе нынешней агрофирмы “Белая Дача” 19 июня 1868 г. купец Абрам Касимович Шпринц приобрел у вдовы Натальи Воронецкой 54 десятины 1436 саж. земли за 1000 рублей.

Как вы думаете, что сделал Шпринц с покупкой? 13 января 1871 г. продал жене коллежского советника Е.П. Охотниковой точь-в-точь 54 десятины 1436 сажен, ни больше, ни меньше, но за сколько? За 4500 рублей. Вот это гешефт! Не зря же нынешние дельцы ждут – не дождутся, когда же объявят полную свободу продажи земли…

Царь-освободитель Александр II был убит 1 марта 1881 года бомбой, брошенной Гриневецким по приговору исполнительного комитета “Народной воли”. А в подготовке покушения на следующего царя-батюшку Александра III участвовал Александр Ульянов, старший брат Ленина, и был повешен. В 1918 году Ленин расправился с Николаем II и всей его семьей. Где-нибудь на Кавказе посчитали бы это кровной местью.

Чугунка

Необходимость быстрого, надежного и удобного сообщения Москвы с южными губерниями назрела давно. Еще в 1841 году экономисты внесли предложение: “Надо устроить хорошее шоссе или даже железную дорогу от столицы до Коломны, где может быть выделена главная пристань для складки хлеба, так как везти его по Москве-реке даже на плоскодонных судах не всегда удобно”.

Пуд хлеба тогда в Коломне был в два раза дешевле, чем в Москве. Но вот доставка… Обозы тащились 5-6 суток. А ведь Москве требовался не только хлеб, но и железо, каменный уголь, дрова, хлопок, шерсть, кожа, меха, провизия. Работали крупные заводы: Гужона, Гоппера, братьев Бромлей, текстильные мануфактуры Цинделя, Прохорова, а в Московской губернии в 1860 году насчитывалось 1636 фабрик и заводов.

Итак, нужна была чугунка. Но какое направление выбрать? Мнения разделились. Одни предлагали по правому берегу реки Москвы до впадения ее в Оку. Оппоненты возражали: правый берег высок, каменист, придется пересекать множество речек и глубоких оврагов, левый удобней – местность ровная, речки незначительные. К нашему счастью, победил левобережный вариант, через Люберцы.

17 июля 1859 года было учреждено Общество Саратовской железной дороги (конечная остановка – Саратов). Акционерами выступали видные царедворцы. К ним присоединились три царских сына – кусочек-то был лакомый. Общество получило концессию на 80 лет, выпустило акций и облигаций на 15 млн. рублей.

Однако проект на Саратов вскоре отпал. На арене появились прожженные дельцы-интриганы: фон Дервиз, Карл фон Мекк. На обломках старого возникло новое Общество – Московско-Рязанской железной дороги, конечная станция – Рязань.

Строительство развернулось 11 июля 1860 года между 15 и 95 верстой, надо полагать, от речки Чурихи (ныне ее нет, упрятана под землю). 3775 наемных рабочих вышли на спроектированную трассу, вооруженные лопатами, топорами, тачками; 300 лошадей перевозили грузы. Вырубали лес, корчевали пни, рыли канавы и котлованы, утрамбовывали насыпи… А спустя полмесяца собрались на торжественное освящение стройки. Отслужили молебен – примерно там, где нынче платформа Косино. Было и угощенье.

А в печати замелькали невеселые сообщения: “На работах при Саратовской железной дороге умер скоропостижно крестьянин Кузьма Ананьев, 23 лет. От непосильного труда и неустроенного быта скончались также Силантий Емельянов, 17 лет, Степан Ефимов, Иван Селиверстов и многие, многие другие. Их могилки заполнили скромное Люберецкое кладбище”.

Поэт Некрасов откликнулся на строительство русских железных дорог стихотворением:

Прямо дороженька: насыпи узкие,

Столбики, рельсы, мосты.

И по бокам-то все косточки русские…

Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

Но число поденщиков ничуть не уменьшалось: больных и мертвых сменяли живые. К 1 января 1861 года на стройке было занято уже 4645 человек. Беднота, гонимая нуждой, тянулась сюда “с разных концов государства великого”.

К этому времени в Кронштадт прибыли морем из-за границы рельсы и крепления к ним, которых было достаточно для устройства одиночного, запасных и обходных путей на 80 верст.

Воскресным морозным утром 21 января 1862 года житель села Люберцы, имя которого не сохранилось, вез собранный в лесу хворост. Лошаденка тянула спокойно, не торопясь. Вдруг со стороны Москвы по-медвежьи заревел гудок, повалили клубы черного дыма и из-за мохнатых елей выкатилось стальное чудовище. Возничий ударил кнутом по кляче, та понеслась очертя голову. А чудище, докатившись до крестьянских изб, словно споткнулось, замедлило бег, остановилось, пыхтя и отдуваясь.

Прибывший поезд состоял из паровоза и двух вагонов. Пассажиры спустились на снег. Их было 30: господа подрядчики, акционеры, инженеры-путейцы. Видимо, был среди них и вездесущий корреспондент, как не быть, если в “Московских ведомостях” в ближайшие дни появилась заметка о пробном рейсе по чугунке от Москвы до станции Раменское на расстоянии 45 верст.

“Приятно было видеть, – радовался корреспондент, – как на дороге, где мы останавливались один раз для забора воды, крестьяне соседнего села Люберцев поднесли распорядителям хлеб-соль в изъявлении своего удовольствия, что видят движение по дороге, которая им, как ближайшим жителям, обещает наиболее выгоды”.

Наши старики оказались провидцами. Железная дорога приблизила Люберцы к Москве, втянула крестьянское село в торговый оборот, посодействовала развитию промышленности, привлекла дачников. Быстро росло население. За полвека Люберцы превратились в индустриальный город, административный центр. Для сравнения: Бронницы были городом еще в 1771 году. Но железная дорога прошла в 12 верстах от них и они сильно отстали в своем развитии.

Грузовой состав – десять железнодорожных платформ – проследовал из Москвы в Коломну 5 июля 1862 года. Встречали его коломенцы в 8 часов вечера громкими криками “Ура!”. А 20 июля 1862 года открылось пассажирское движение до Коломны. Станций было шесть. Самая первая от Москвы – Люберцы. Затем Быково, Раменское, Фаустово, Воскресенск, Пески. Других остановок не было. Но пассажиры не отчаивались. На первых порах поезда останавливались, если можно так сказать, “по требованию”, как нынче маршрутные такси. Увидит машинист скопище народа где-нибудь в поле, под березками, и тормозит. А что? Люди ему были только благодарны.

Приступая к эксплуатации дороги, правление делало ставку на грузооборот, а на пассажиров махнуло рукой. Да много ли их будет? И какой от них прок? Билетные кассы предупреждали, что с 1 августа 1862 года установлены особые пассажирские поезда, всего два в сутки. Из Москвы в 12 часов дня, из Коломны – в 11 часов 11 минут. Прочие поезда назначаются исключительно для товаров и будут отправляемы по мере надобности.

Первым просчет акционеров осознал железнодорожный магнат фон Дервиз. В 1865 году он признал: “Дороги, при постройке которых вовсе не рассчитывали на пассажиров, например, Рязанская, выручают на пассажирском движения чуть не столько же, как на товарном”.

Крестьянка с корзиной яиц, слесарь, поспешающий в ремонтные мастерские, чиновник в департамент, учитель в школу, племянница навестить богатого дядюшку, барин, оставив свою допотопную коляску, – все, кто раньше добирался пешком или на извозчике, пересели в вагоны-коробочки. Правление опомнилось: увеличило число поездов до трех пар в день зимой и до пяти пар летом при наплыве дачников. Так, без всякой помпы, без торжественных митингов, буднично вошло в наш быт пригородное пассажирское движение, без которого мы не мыслим жить.

Пассажиров разделили на классы. В Люберцах в 1866 году было перевезено 104 пассажира первого класса, 729 – второго и свыше 15 тысяч третьего класса. Но это еще не все. В поездку отправились также 137 собак-путешественниц! В Люберцах собак всегда было предостаточно... За перевозимую живность покупали билеты.

Для доставки домашнего скарба формировали специальный товарняк. Объявления напоминали: “С 6 мая кладь будет перевозиться особым поездом, прибывающим в Вешняки и Косино в 10-11 часов утра, в Томилино, Малаховку и Удельную между часом и тремя часами дня, в Ильинское – около четырех часов”.

За короткий срок люберецкая станция приобрела все черты большой перевалочной базы. У нас разгружали десятки и сотни пудов ржаной муки, пшеницы, льна и пеньки, чугунных изделий, москательных и красильных товаров. И в то же время – не поверите! – мы отправляли муку, пшеницу, лен и пеньку, овес, гречку, пшенку, чугунные изделия, лес, уголь, дрова, дикий камень из котельниковских и лыткаринских месторождений, мануфактурные и колониальные товары – чай, кофе, пряности. Все это сортировалось, перегружалось, пускалось в дальнейший оборот по ближним и дальним адресам.

Люберецкие пахари, возчики, пастухи, конюхи, босяки и конокрады спешно меняли профессии. Вот они уже стрелочники, путевые обходчики, сторожа на складе, кочегары при локомобиле, кондуктора. Но женщин – ни, ни! – на железную дорогу не принимали. Только в 1890 году министерство путей сообщения подмахнуло приказ, по которому слабому полу дозволялось служить конторщиками, переписчиками, билетными кассирами и горничными при дамских комнатах, да и то в ограниченных пределах. Не дожили наши бабушки до равноправия.

Но мы не закончили разговор о пассажирах. Удивительно, но факт: с первыми поездами, откуда ни возьмись, появились и первые безбилетники, которых неизвестно по какому сходству окрестили “зайцами”. Обидели косого бедолагу! В тогдашних словарях нового, переносного, метафорического значения этого слова не зафиксировано, лингвисты не успевали за народным словотворчеством, за жаргонной речью, но у писателей и очеркистов оно было на слуху. Так, у Викентия Вересаева: “Стоило кондукторам зазеваться, и в поезде немедленно оказывалось несколько десятков безбилетных зайцев”. Контролеры во весь голос вопили: “Ну, заяц, погоди!”

Люберцы и тут отличились. В 1880 году у нас было отловлено 1028 “зайцев”. Даже в вагонах I класса пойманы 22 безбилетника.

Кстати, о вагонах. В стихотворении Александра Блока “На железной дороге” для многих наших современников непонятны некоторые эпитеты.

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

Молчали желтые и синие;

В зеленых плакали и пели.

Блок – поэт-символист. Но в этих “разноцветных” строчках нет поэтической символики, а только прозаические опознавательные меты. Своего рода мимикрия. В синий цвет были окрашены вагоны 1-го класса, в золотисто-желтый – 2-го, в зеленый – 3-го. Окраска предупреждала: в синем – богатые, в зеленом – бедные. Почтовый вагон был коричневым. Такую расцветку ввели в 1879 году. В часы пик пускались и вагоны IV класса. А.П. Чехов, навещая своего друга В. Гиляровского в Краскове, имел удовольствие прокатиться в таком салоне, что и запечатлел в печати:

“Московско-Рязанская дорога расчувствовалась, раскисла и учредила у себя для неимущих пассажиров IV класс... Учредить IV класс не так трудно, как думают, было бы лишь желание начальства. Берутся для этого обыкновенные товарные вагоны с надписью: “Сорок человек и восемь лошадей”, в вагонах расставляются скамьи – вот и IV класс... IV класс Московско-Рязанской дороги набит обыкновенно до верху. Пассажиры сидят на головах друг друга. Вагоны запираются наглухо, отчего происходит скопление углеводородов и сероводородов”.

А еще пробовали внедрять поезда-“этажерки”. 18 июля 1883 года на станции Перово демонстрировали “вагон-паровоз” в два этажа. В 12.30 почетные гости уселись в купе, вагон-квазимодо дернулся, застучал колесами и скрылся. Больше этого монстра на дороге не видели.

Железная дорога составила сильную конкуренцию лошадиной езде. Спустя годы итог полувекового спора, схватки-состязания подвел крестьянский сын Сергей Есенин, поведав о красногривом жеребенке, который, выбиваясь из сил, стремился догнать уходящий поезд:

Милый, милый, смешной дуралей.

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница?

Век орловских рысаков и залихватских троек с бубенцами навсегда канул в прошлое.

Пригородное движение окончательно оформилось к 90-м годам 19-го столетия, когда набрали силу крупные дачные поселки – Кусково, Красково, Малаховка, и заселили их “зимники”, живущие там не только летом, но и зимой. Пригородными считались поезда, следующие на расстояние до 150 верст.

Пассажирские поезда находились в дороге до Коломны длительное время. Требовалось 5-6 часов, чтобы преодолеть расстояние в 106 верст. Нынешние электрички пробегают этот промежуток времени за два с небольшим часа. Медлительность шокировала нетерпеливых путешественников. Один из рассерженных поместил в газете злое письмо:

“Что сказать о скорости новооткрывшейся езды? Едва ли ее можно назвать скоростью. Мы отправились из Москвы в 12 часов, а прибыли на Коломенскую станцию в 6 часов 40 минут. На другой день обратно из Коломны – в 8 часов вечера, а в Москву – в 3 часа пополуночи. На всех станциях остановки были продолжительны, особенно на Раменской… Платформы не готовы. В самой Москве локомотив остановился так любезно, что пассажиров снимали по лестнице, а дам – на руках, еще, к счастью, ночь была месячная”.

27 августа 1864 года составы пошли до Рязани по временному мосту. А с 20 февраля 1865 г. – по мосту постоянному. К этому времени Общество Московско-Рязанской ж. д. располагало 31 паровозом, было 73 пассажирских вагона, 778 товарных. Локомотивы отапливались дровами и торфом. За год было перевезено 422300 пассажиров, в их число попало 2000 арестантов. Их перестали гнать в кандалах по этапу. Отмечено два происшествия. Одно непосредственно касалось нас. Товарняк, идущий из Быково, налетел на гонимые ветром из Люберец два порожних вагона. При столкновении паровик с четырьмя вагонами сошел с рельс, один полувагон был разбит.

Дорога все еще была однопутной, мосты деревянные. Но уже были сооружены путепровод над проселочной дорогой из Выхино в Марьино, мостик на речке Чурихе, труба для стока в Подосинках, мостик через Люберку и на Пехорке, а также в Малаховке.

В Люберцах все было каменное: станционное здание, тротуар, платформа для товаров, помещение под паровую машину, резервуар. Были выстроены два деревянных дома для железнодорожников.

По всей линии вступали в строй новые станции. К 1898 году уже принимали пассажиров Сортировочная, Перово, Шереметево (теперь Плющево), Вешняки, Косино, Подосинки (ныне Ухтомская), Люберцы, Томилино, Малаховка, Удельная, Быково, Ильинская, Раменское. Остальные строились позже.

Дорога преуспевала. На общем собрании акционеров 26 апреля 1869 года огласили приятную новость: валовая выручка за год превысила 4 млн. рублей. Но однопутка уже с трудом справлялась со все возрастающим грузо- и пассажиропотоком. На это обратил внимание сам император Александр II. Он благоизволил заметить, что слишком мала пропускная способность дороги и предложил конкретные меры, как ее повысить: проложить от Москвы до Рязани второй путь. С ним все согласилась. Но где взять деньги? Царь и тут помог: обещал ссуду в три миллиона рублей. Вот так-то! Были и среди коронованных особ человеки.

7 октября 1869 года был подписан контракт на прокладку второго пути до Рязани. Несколько опережая события, скажем, что в 1891 году было решено продолжить линию от Рязани до Казани, и Общество получило новое заглавие: Московско-Казанской железной дороги. Народ сократил лишние слова, оставив только одно: Казанка. Но без приключений не обошлось. В 30-е года идеологи большевиков переделали Казанку в Ленинскую железную дорогу, но, к счастью, сами быстро о том забыли.

Получив ссуду, Общество засучило рукава. Приступили к выемке дерна, отсыпке грунта и другим работам. Были заказаны за границей рельсы, болты, накладки, гайки – те самые, что позднее откручивал чеховский “злоумышленник” из Краскова. Все эти железяки прибыли в Петербург морем еще в навигацию 1869 года. Но чудовищный пожар на Мстинском мосту прервал сообщение между двумя столицами и надолго задержал их доставку. Стройку пришлось законсервировать. Даже то, что успели уложить, разобрали на текущий ремонт основной магистрали. Наконец, мост был восстановлен.

Двухпутное движение Москва-Рязань открылось 25 июля 1870 года. Сверх правительственной трехмиллионной ссуды было дополнительно израсходовано более трехсот тысяч рублей.

Наша дорога оказалась не только левобережной, но еще и левопутной в отличие от других, где движение идет по правой стороне. Некоторые ворчуны недовольны.

– Ну и что ж! – возражают некоторые. – В Англии, например, вообще весь транспорт движется по левой стороне.

– Причем тут Англия?

– А вот причем. Проектировали нашу железную дорогу английские инженеры, на свой манер, как принято в туманном Альбионе. Тогда у нас было полное засилье иностранцев. Можно судить по фамилиям: Жаклин, Бергель, Колли, Ватсон, фон Мекк… Рельсы везли из Великобритании, металлические части к мостам и локомотивы – из Парижа, вагоны – из Берлина и Гамбурга.

Левостороннее движение осталось. Хотя разговор о перестройке Казанки возникал много раз. Горячо обсуждался он в 1912 году. Но авторитетная комиссия пришла к единому мнению: “Введение правопутного движения на участке Москва–Рязань связано о такими расходами и такими местными препятствиями, которые не только затрудняют, но и делают почти невозможным переход на правопутное движение”. На том и порешили, пусть будет так, как было построено.

К тому же левопутные железные дороги не такая уж редкость, ими пользуются более чем в пятидесяти странах. В Европе это, кроме Соединенного королевства Великобритании и Ирландии, Мальта, Исландия, Гибралтар, Есть левопутки в Азии, на американском континенте, в Африке, Океании, Австралии. Да и чем оно, левостороннее движение, досаждает нам, пассажирам? Мы его мало замечаем.

Распад “дворянских гнезд”

Весной 1869 года поползли слухи, что с 10 мая в Московском уезде будут переписывать население. И не только коренных жителей, но и временно проживающих, даже дачников.

Перепись заняла около недели. В Люберцах насчитали 69 домов, из них 8 каменных, 209 мужчин и 237 женщин. Было 6 торговых лавок, 2 питейных дома, 2 трактира, харчевня и 4 постоялых двора.

В соседних Панках населения было даже больше: 279 мужчин и 350 женщин, торговали 3 лавки, 2 питейных дома, 3 трактира. И было обилие постоялых дворов, что объясняется наличием в Панках заставы, где проверялись и учитывались все товары, ввозимые в Москву, а значит всегда было скопление лошадей, телег, кибиток.

В Подосинках в 48 дворах проживало 109 мужчин и 143 женщины. Эти три селения и составили потом ядро нашего города.

Перепись показала, что населения в уезде было значительно больше, чем предполагалось. Раньше не принимались в расчет дачники и около 20 тысяч фабрично-заводских рабочих.

Но самое поразительное: некоренных жителей была пятая часть от всего населения.

Поражала и низкая продолжительность жизни мужчин – в среднем 16 лет! Представительницы женского пола жили подольше. Смерть лютовала дважды в году: в апреле уносила в могилу взрослых, а в июле-августе – младенцев. Они умирали косяками от поноса. Среди другие болезней свирепствовали простудная горячка, воспаление легких, лихорадка, желтуха, тиф, острый и хронический ревматизм. За пятилетие 1869 – 1873 годов в Люберцах, Панках и Подосинках родилось 365 малышей. 137 из них не прожили и года. Лечить их было негде и некому, больниц и поликлиник не было, знахари, ворожеи, чернокнижники не в счет.

К пожилым людям было свое отношение.

“я уважаю строго

Всех стариков, а их теперь так много...”, –

писал, несколько бравируя, молодой Лермонтов.

В 1815 году в Царскосельский лицей пожаловал маститый поэт, метр Гаврила Державин. Единственное, что усладило его слух, это стихи юного Пушкина. Александр Сергеевич вспоминал:

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

Гавриле Романовичу было тогда 72 года. Что и говорить, солидный возраст. Хотя и не сравнить с первыми обитателями земного рая. Говорят, Адам дожил до 930 лет, его сыновья малость меньше, но тоже за 900.

А чего было не жить Адаму? Воевать не воевал, разве что с супругой. Под чернобыльским небом не облучался. По очередям за колбасой не маялся. “Волги” не имел, марихуану не курил. С ворами в законе не общался. Да и чего с него, с полуголого, взять? Живи да живи, старче!

Но не то что до адамовых лет, до державинских доживали не все.

Большая советская энциклопедия заявляет оптимистично: “Стариками следует считать людей в возрасте 75-90 лет”. Это с какой же колокольни? Для XIX века цифра нереальная.

Знаток российского быта Владимир Даль более осторожен: “Старик – человек, поживший уже за полвека”. То есть сразу после пятидесяти зачисляйся в дедушки нянчить внуков.

Историк Ключевский говаривал об ученом И.Н. Болтине: “Можно подивиться умственной бодрости больного старика”. А Болтин умер в 57 лет!

“Княжна гуляла под густой вуалью под руку со стариком, чье имя, конечно, было известно на курорте решительно всем”. “Старик” – император Александр II, которому в разгар его любовного романа с красавицей Катей Долгорукой было 55-56 лет и который был здоров, как бык. Понадобилась бомба, брошенная народовольцем в марте 1881 года, чтобы отправить царствующую особу на тот свет.

Стариками, по привычке, продолжали называть и тех, кто, родившись в 19 веке, частично захватывал и 20-й. Эмигрантка Е. Погорелова ворчала: “К 1918 году Брюсов (было ему тогда 46 лет) сильно изменился в своем внешнем облике. Поседел, исхудал, часто хворал... Целыми часами просиживали вдвоем престарелый поэт и краснощекий бутуз (четырехлетний племянник)”. Ничего себе – престарелый! Это когда нет и положенных пятидесяти.

Близко знавшая Горького Н. Берберова дала его здоровью нелестную оценку: “...Харкает кровью, зубы шатаются, старость, хотя ему только 52 года. Но он человек прошлого века – так ему говорят, – времени, когда в 50 лет наступает старость”.

В унисон этому прозвучали и слова Ленина, сказанные в январе 1917 года, что они, старики, не доживут до начала революции. Старики... Ленину было всего 47 лет. Самое время делать революции.

Люберчане милосердно относились к больным, увечным и просто отжившим свое людям. Вот характерный случай, описанный в газете:

“Бог знает откуда пришел в д. Панки мужчина, лет 32, хворый такой, и просил селян отвести его к священнику, чтобы перед смертью приобщиться тайн.

– Полежи у нас в избе, авось отдышишь, – говорили ему православные.

– Нет, ребятушки, смерть моя подходит, везите меня к попу, – слабым, умоляющим голосом говорил тот.

Отправили его в село Люберцы. Священник исповедывал и приобщил святых тайн больного, который, видимо, ослабевал.

– Откуда ты, милый человек, – спросил у него батюшка.

– Из деревни Глазово Старицкого уезда.

– Как тебя зовут?

– Яковом Григорьевичем, – тихо ответил больной и тут же отдал Богу душу...”

Кто в наше время приютил бы умирающего, предложил полежать, отдохнуть в доме ?

Итак, читатель, хотите верьте, хотите проверьте: стариками в XIX веке становились в 50 лет. Это касается мужиков. О второй, прекрасной половине человечества известно другое: в сорок пять баба ягодка опять.

После падения крепостного права и прокладки железной дороги “дворянские гнезда” пришли в полный упадок. И хотя до революции 17 года было еще далеко, дворян можно было смело включать в Красную книгу, как вырождающихся диковинок.

Вот и господское именье,

Где нет господ с давнишних пор.

В каком ужасном запустенье

Усадьба, дом и барский двор!

Все ставни наглухо закрыты

И плотно досками забиты.

Подгнив, разрушился балкон,

Пообвалилися перила.

А штукатурку всю с колонн

Давно дождями поразмыло.

Исчезли пышные куртины,

Цветов утрачены следы.

Густою плесенью и тиной

Покрылись светлые пруды...

Из старой каменной ограды

Порастаскали кирпичи.

Повсюду ползают лишь гады

Да грустно каркают грачи.

Похоже, стихотворение списано с натуры. Скорее всего, это усадьба Красково. Она принадлежала помещику К.С. Орлову (1850 – 1890). Он чрезмерно увлекался пьяными оргиями и под конец повредился в уме, разорился, все промотал. В 1875 году в “Московских губернских ведомостях” появилось извещение:

“...Назначена при Московском окружном суде 15 сентября с 10 часов утра аукционная продажа недвижимого имущества штабс-капитана Константина Сергеевича Орлова – при селе Краскове, Богородское тож, при речке Пехорке, на Старом Касимовском тракте. Имение то состоит из усадьбы с главным домом и жилыми флигелями, надворными строениями, садом, английским парком, чрез который проходит линия Рязанско-Саратовской железной дороги, речкою Пехоркою, прудами, оранжереями, грунтовым сараем, скотным двором, водяной мельницей о 6 поставах, хлебным амбаром, житницей, земли удобной и неудобной... 547 десятин... Имение оценено в 14.665 рублей”.

Да, когда-то это было райское местечко, а теперь все прахом пошло.

Орлов был не единственным помещиком, не сумевшим приспособиться к пореформенным условиям. Такому же опустошению и забвению подверглась дача Аршеневского (“Белая Дача”), господский дом в Баулино. Вспомним, что и аристократическое Зенино сменило своих владельцев и оказалось в руках невезучей купчихи.

Чудом сохранившиеся барские особняки чувствовали себя горемычными сиротами.

“В четырех верстах от Люберец находится старинная усадьба князей Барятинских, – читаем мы в одном путеводителе. – Она совсем разрушена. В ней сохранился дом екатерининских времен. Небольшой, но изящный, он чувствует себя сиротой в наш век, когда безвкусные дачи с террасами и балконами, как толпа мещан на базаре, криком и гамом отвоевали себе главенство”.

Ах, как сильно разрослись купеческие и мещанские дачи, аляповатые, построенные не по чертежу архитектора, безо всякой выдумки, абы как.

Обычай покидать на лето Москву, выезжать на лоно природы достучался к нам из глубокой древности. Иван Грозный обожал отдыхать на Воробьевых горах, царь Михаил Федорович – в Коломенском. Петр и Екатерина II считали себя как в раю в Люберцах. Загородные дворцы отличались более легкой постройкой, а также вместимостью. Отправляясь за город, вельможи не волокли с собой домашний скарб и обходились малой прислугой – все зимовало там. Дачи были окружены садами и огородами. Яблоки, груши, сливы, вишни, смородина и крыжовник – все свое. Сажали капусту, свеклу, морковь, огурцы, тыквы, дыни, горох, бобы. После Петра I стали возделывать картофель. Ранние овощи выращивали в парниках, в прудах разводили рыбу (в Люберцах, Котельниках).

Середина 19 столетия внесла свои коррективы. Теперь на природу из душного города устремились все: банкиры, фабриканты, чиновники, железнодорожные служащие, преуспевающие ремесленники, адвокаты, писатели, артисты, художники, “золотая молодежь”, авантюристы и вертопрахи.

“Привычка к дачной жизни, – высказала свое резюме газета “Московские ведомости” в мае 1865 года, – делает у нас большие успехи. В местностях, расположенных по железным дорогам, как то: в Химках, Крюкове, Перове, Люберцах теперь уже не совсем легко достать дачу”.

Что же представляли собой сдаваемые горожанам среднего достатка наспех сколоченные дачи? Это пояснил А.К. Соболев в книжке, так и озаглавленной “Подмосковные дачи”:

“В окрестностях Москвы всякая избенка, деревенская светлица, клетушка – все это оклеивается зелененькими шпалерцами, а иногда и просто газетной бумагой, которая к концу лета обыкновенно выучивается дачниками наизусть. Перед оконцами втыкаются в землю две-три тощие березки и дача “с удобствами” готова. Такими дачками изобилуют теперь все деревеньки поблизости Москвы...”.

Бурное расселение горожан на летний отдых, как правильно уловили журналисты, шло в первую очередь вдоль железнодорожных линий. Это и понятно. Дачники нуждались в быстрых и удобных путях сообщения. От Москвы до Раменского все было сплошь застроено скороспелыми дачами. А вот по Гжельской дороге дач почти не было: железная дорога проникла туда только в XX веке.

Постепенно одиночные разрозненные дачи соединялись в целые поселки. Новый бизнес был притягателен. В него включались все слои населения.

“Косино, – поясняла пресса, – более известно как место богомолья нежели дачное жилье. Вполне благоустроенных дач, более или менее приспособленных к требованиям публики, здесь немного, а именно: в старом Косине 14 – бывшего лесного торговца Пулакова, да в новом Косине земляник и штукатур Королев-Шубников в компании на арендованной церковной земле выстроил 12 дач. Остальные дачи – это только слегка приспособленные к дачному житью избы местных крестьян. Их не многим более 30. Крестьянские избы сдаются в лето от 50 и до 100 рублей”.

Основателем дачной Малаховки считают Федора Ивановича Шпигеля (откуда у него русские имя и отчество?). Родился в 1858 году в Змиевом (одна из составных частей Малаховки). Одно время жил в Краскове, только дорогу перейти. Затем снял у англичанина Аллея участок № 1 и поставил первые четыре дачи. Пятая, застроенная в 1886 году, оказалась роковой. Она лишний раз убедила всех в необходимости принятия противопожарных мер: с огнем не шутят. Но лучше почитаем старые газеты за 1886 год:

“8 апреля в 12 часов дня близ полустанка Малаховка сгорела незастрахованная, только что выстроенная дача, принадлежащая г. Шпигель. Причина пожара была спичка, которой хотел закурить трубочку мужичок-конопатчик. Спичка отлетела в сторону и попала в паклю, которая загорелась. Хозяин дачи, плотники и прочие рабочие хотели потушить огонь, но благодаря неимению воды, сделать этого не могли. Дача, стоившая до 4000 рублей, сгорела дотла”.

Так что на вопрос: “С чего начиналась дачная Малаховка?”, смело отвечайте: “С пожара!”. Той весной в поселке уже работал завод Дюрокс и принимала пассажиров небольшая железнодорожная платформа.

В расписании поездов замелькало и Томилино. 9 июля 1896 года корреспондент “Московского листка” порадовал читателей: “Дачная жизнь в Малаховке все больше развивается. На днях в двух верстах от Малаховки устроена новая платформа “Томиловская”, у которой останавливаются поезда железной дороги, так как в этой местности построено до 10 дач, уже снятых в настоящее время, а к будущему году число их еще увеличится”.

Журналист, видимо, был туг на ухо, не расслышал, платформа не Томиловская, а Томилинская, по фамилии крупного дачевладельца, тороватого купца старообрядца Клавдия Николаевича Томилина. Чтобы устроить остановку, ему пришлось пойти на хитрость. Прежде здесь прозябала казарма для путейцев да глухая лесная сторожка. Томилин подговорил торговок соседних деревень носить сюда продукты: молоко, яйца, творог, при случае грибы и ягоды, образовался небольшой летучий рынок, и поезда стали притормаживать, а потом эта минутная стоянка была узаконена.

В 1873 году землю при сельце Фролове (в районе Котельников) приобрел купец и коммерсант Н.И. Носов. Прошло несколько лет, и поднял свои островерхие крыши поселок, именуемый “Дачи Носова”. Владельцы не жалели денег на рекламу:

“Участки земли продаются в вечное владение в получасовом расстоянии от Москвы, по Рязанской ж.д., в имении Носова, в 3 верстах от станции Люберцы в роскошном барском имении, расположенном на высокой сухой живописной местности. В двух верстах от имения Николо-Угрешский монастырь и Москва-река. На границе имения большое село (Котельники), лавки с московскими ценами на продукты. В имении большой ключевой пруд с прекрасной водой, поступающий в общее достояние владельцам участков. На пруду устраиваются общие купальни с отдельными номерами для дачевладельцев. Роскошный фруктовый сад, более 2 тыс. корней, пчельник, оранжереи и питомники. По имению тянется 8 верст цементированных дорожек, аллей.

Лес сосновый и березовый возраста 50 – 70 лет. В вековом парке раскиданы роскошные барские дачи от 4 до 12 комнат громадной величины, фундаментальной стройки и красивой архитектуры, при дачах имеются сады (есть туи, кедровые орехи, пихты) и все службы, как то: конюшни, каретные сараи, погреба и пр., а также хорошая дачная мебель... Все владение обносится решеткою…”

Сдавались дачи и в Перове – 233, в Вешняках – 42, в Зенино – 10, в Краскове – 46... Это был период поголовного помешательства на дачном бизнесе. Ажиотаж продолжался вплоть до 17 года, когда началась реквизиция респектабельных особняков под детские дома, колонии, санатории.

Земская управа увидела в нарождающейся дачной империи новый источник доходов. Дома и дачи в местностях, ближайших к Москве и к станциям железной дороги, стали облагаться налогом, причем сразу за два года, 1867 и 68-й. Спохватились! Летом 1869 года были проверены дачевладельцы в Перове, Кускове, Косине, затребовали сведения из Люблина, Зенина и других селений.

Летние выезды горожан в сельскую местность вызвали появление новой категории мелких воришек – дачных. Так, в ночь на 2 мая 1890 года неизвестные взломали погреб на даче Шумова вблизи Люберец и похитили провизию. В Подосинках из дачи Харитонова было украдено вещей на 327 рублей. Набеги домушников отмечались повсеместно. В наше время дачники тоже кричат “Караул!”

Дачная идиллия оказалась на проверку серой, скучной, однообразной и неинтересной действительностью. Ложная свобода надоеда. Сколько можно загорать на солнышке, составлять букеты луговых цветов, купаться в Люберке или Пехорке? Хорошо, если компанию поддержит очаровательная блондинка, за которой можно приударить:

Я с соседкой милой по даче

По грибы аккуратно хожу –

Ежедневно с большою удачей

Шампиньоны в лесу нахожу.

Легкий флирт поощрялся: не надо было ехать на курорты Кавказа и Крыма.

Он в амурах не знал неудачи

И в любовь поиграть был не прочь.

Приглянулась ему раз на даче

Отставного чиновника дочь.

Но приелись и амурные похождения.

Что еще? Чаепитием увлекались не только в Мытищах (смотрите картину художника Перова), но и в Люберцах и в Кузьминках. Сходились в полдень и в вечерние сумерки у самовара, потягивали с блюдечка дымящийся чаек, красиво оттопырив мизинец. На деревянной веранде пели душещипательные романсы под гитару. Граммофоны еще не вошли в силу: первая пластинка была выпущена в Апрелевке в 1910 году. При случае заводили шашни с прислугою: “У самовара я и моя Маша...”. Перо журналистов и литераторов донесло до нас все “прелести” полумещанского быта.

Понемногу публика посерьезнела, потянулась к культуре. Засветились огоньки летних театров. Печатный орган “Московские ведомости” в 1898 году зафиксировал их победное шествие:

“Дачные театры завелись под Москвой сравнительно недавно, и теперь чуть только где разрастается дачный поселок, как уже устраивается и театр. Иногда это просто балаган с земляным полом, как в Филях, иногда довольно благоустроенное помещение, как в Кусково.

В Малаховке, при станции, самодеятельность мастерских Казанской железной дороги ставила драматические спектакли.

Утешало дачных меломанов и благозвучное церковное пение, кстати приносящее материальную выгоду служителям культа. Это признавала и газета “Московский листок”: “В церкви села Краскова уже семь лет поет в летнее время хор из дачников и дачниц под управлением знатока и любителя церковного пения З.И. Бибикова. Превосходное пение привлекает в сельский храм массу богомольцев, благодаря чему увеличивается и церковный доход”.

Молодежь ясными вечерами устремлялась на танцы под открытым небом. В Малаховке весело топтались на ровной площадке, не выходя из круга, иллюминированного разноцветными стаканчиками и украшенного флагами. В Косино танцплощадка называлась по сходству “Сковородкой”, в других поселках – “Танцулькой”.

Юноши увлекались подвижными играми: лаптой, городками, ножным мячом, то есть футболом. Но настоящим поветрием стала велосипедная езда. О том поведали 24 мая 1869 года “Русские ведомости”:

“В последнее время в некоторых магазинах на Кузнецком мосту получена весьма значительная партия самокатов и велосипедов. Это, как известно, двух- и трехколесные одиночные экипажи, в которых седок может без лошади ехать куда угодно... При хорошем управлении такой самокат может делать по 18 верст в час. Мы слышали, что некоторые дачники, живущие близ шоссе, обзавелись такими экипажами, в которых ездят от заставы к себе на дачу. Простонародье, видевшие эти самокаты, уже обозвало их чертопхайками”.

Московские студенты, совершив пробег на “чертопхайках” по деревням, в своем интервью рассказывали:

“Чем далее от Москвы, тем с большим удивлением глядели на нас. Богомолки, отходя с дороги, сотворяли крестное знамение, твердя: “Господи Иисусе Христе, господи Иисусе Христе!” На нас глядели как на заморских зверей. Все спешили поглазеть на нас”.

Но вскоре чертопхайки прижились, вошли в обиход. Снова воспользуемся периодическими изданиями вековой давности:

“Полустанок Малаховка, находящийся на 28-й версте Московско-Казанской железной дороги, сделался одним из многолюдных дачных мест. Здесь и в расположенном невдалеке селе Краскове насчитывается более трехсот дач... В здешней местности живет масса поклонников велосипедной езды, которые устроили особый циклодром, на котором ежедневно и упражняются в езде. В воскресенье на Малаховском циклодроме состоялась первая велосипедная гонка. Она продолжалась более трех часов и состояла из шести заездов. Дистанция последнего заезда была семь с половиной верст. Первый приз взял один из воспитанников Александровского коммерческого училища, окончивший дистанцию за 14 с половиной минут”. Ха! Сейчас это не рекорд. Но не будем слишком строги к маменькиным сынкам...

В антрактах по циклодрому катались дамы и барышни. Гонка не обошлась без приключений: три юных наездницы хлопнулись на землю...

Дачники как бы организовали в России новое сословие, полуинтеллигентное общество. Они еще не доросли до города, но это уже не глухая деревня. Дачники несли с собой элементы грамотности, культуры, светского лоска. Но они же виноваты и в порче нравов патриархальной сельской общины.

Среди них было немало благородных, образованных, воспитанных мужчин и дам, видных артистов, композиторов, писателей, и просто хороших людей. Так, в Зенино снимали дачи автор первого русского учебника по невропатологии А.Я. Кожевников, академик А.П. Павлов, чья книга “Геологический очерк окрестностей Москвы”, повествующая о каменоломнях Мячкова, Котельников, Лыткарина, выдержала десяток изданий. В Краскове квартировал “король репортеров” Гиляровский, гостил молодой Куприн, рисовали этюды художники братья Коровины... О некоторых из знаменитостей пойдет речь впереди.

По подворной переписи 1869 года грамотных в Люберцах было 34 мужчины и 4 женщины. Но все же, кто их учил? Загадка. Школы-то у нас не было. Правда, земское училище могло открыться еще в 1866 году, но домовитые мужики рассудили по-своему.

– На кой ляд нам общественное училище, – заявили они на сельском сходе. – Захочем обучать своих детей, отдадим их на учение частным лицам.

“Трудно решить, что было причиною таких отзывов, боязнь ли новых сборов или преобладание на сходах малосемейных домохозяев”, – с горечью писал деятель народного образования В. Скалон в журнале “Вестник Европы”.

Отроки состоятельных, зажиточных крестьян и впрямь обучались на дому у местного дьяка и дьячка и – снова неразгаданность! – у какого-то неизвестного интеллигента, который два года снимал в селе квартиру и брал детишек на выучку. Нигилист, не иначе! Второй Базаров из романа Тургенева! В ту пору пользовалось большой популярностью “хождение в народ”.

А поблизости от Люберец картина была отрадней. В Котельниках князь Голицын основал домашнюю школу еще 22 октября 1829 года. Но принимали в нее не всех, исключительно одних мальчиков. Помещик рассудил, что босоногим вахлачкам грамотность ни к чему. В Лыткарине школа дворян Чернышевых известна с 1840 года. Позднее ее перевела в свой господский дом княжна Мария Чернышева, по воспоминаниям некрасивая и неказистая, потому и замуж не вышла, но добрая душой. На уроки ходили из Лыткарина и села Петровского 30 юнцов и две девчушки. Учитель Николай Лебедев получал 10 рублей в месяц. Все эти деревенские “лицеи” находились в прямой зависимости от господской воли, с питомцами особо не церемонились. К ленивым и нерадивым применяли телесные наказания – секли розгами. Не отсюда ли повелась поговорка: боится школьник лозы – пуще грозы.

В 1875-м земство открыло-таки в Люберцах училище, арендовав крестьянскую избу за 175 рублей в год. Не какие-то хоромы, не дворец знаний, всего две комнатушки, но и на том спасибо. По себе знаем, ученье – свет, не ученье – тьма. Училищный дом был расположен в центре селения, около церкви. В том же строении выделили конуру и учителю. Школьники стекались отовсюду: из Люберец, Панков, Подосинок, с хутора Мальчики, пристанционных казарм (в отчете сказано: из железнодорожных будок). Контингент был смешанным: к будущим женихам присоединилась сельские мадонны.

Сразу же обнаружился такой наплыв девиц, что пришлось выделить особо женское училище. Оно было еще более скромным, умещалось в одной, разделенной тоненькой дощатой перегородкой на три части комнате. В этих жалких классах было тесно и шумно, а зимой и холодно, гуляли сквозняки. Квартира учительницы тоже была при школе. За аренду земство платило 125 рублей.

В мужском училище в младшем отделении занималось 19, в среднем – 18 и старшем – 9 ребят. Их родители в основном были из крестьян Московского уезда, пятеро из других уездов, трое – мещане и двое – солдаты.

Содержание училища обходилось земству в 891 рубль. Население в расходах не участвовало (упрямый народ люберчане!). Уроки вели местный диакон Михаил Соколов и окончивший курс учительской семинарии Василий Матросов. Резко ощущался недостаток учебных пособий. Пение и рисование не преподавалось – не было таких талантов у Люберецких педагогов.

Женскому училищу земство выделяло в год 603 рубля. Попечителя не нашлось. Обычно попечитель – скорее почетная должность. Ее предоставляли именитым дворянам, богатым купцам-меценатам, чиновникам в отставке – короче, свадебным генералам. Таковых в Люберцах не оказалось. Но объявились попозже. В 1898 году почетный попечитель С.С. Перфильев торжественно раздал на Рождество девяти малышам по праздничной рубашке, двум франтихам – по нарядному платью.

В младшем отделении женского училища занимались 15 девочек, в среднем – 9 и в старшем – 4. Родители были из крестьян – 23, двое – из мещан и трое – духовного звания. Закон Божий преподавал уже известный нам Михаил Соколов, учительствовала Ольга Иринархова. Преподавательницу пения и рисования так и не сыскали. Не потому ли из наших земляков не вырос ни Илья Репин, ни Людмила Зыкина. Музыкальный слух и художническое чутье надо развивать с младенчества.

В 1884 году мужское училище слилось с женским, но потом снова разделились. И так не раз. Чехарда какая-то, затянувшийся эксперимент. Накануне Великой Отечественной войны люберецкие ромео и джульетты опять учились вместе. Этому свидетель один из авторов книги. А после войны снова ввели раздельное обучение мальчиков и девочек. Второй автор книги кончил мужскую люберецкую школу № 6.

Но мы забежали вперед... К концу XIX века стало ясно, что арендуемое помещение не в состоянии принять всех, число учащихся перевалило за сотню. Панковский крестьянин, кстати и по фамилии Панковский, надо же! – предложил свой каменный дом. Переговоры длились порядочно, но сделка не состоялась, Панковский заломил немыслимую цену. Земская управа приняла долгожданное и единственно правильное решение: строить собственную школу! Новое здание, из трех отдельных небольших корпусов, было возведено на рубеже двух столетий. Их руины можно увидеть и сейчас на высоком берегу бывшего пруда. Они просматриваются с трибун стадиона и еще отчетливей с эстакады на Октябрьском проспекте.

Насколько мы помним себя, занятия всегда начинались с 1 сентября. Но не для всех крестьянских детей. Первый звонок обычно задерживался; ребятишки помогали взрослым убирать урожай. Осенью 1882 года колокольчик прозвенел поздно – 29 сентября. А весной следующего года слишком рано – 29 апреля. Надо было начинать весеннюю страду.

В 1898 году в Люберецкое училище поступила Александра Петровна Рейн (девичья фамилия Сафонова). Она памятна нам по грозным событиям первой русской революции. Но о ней мы расскажем подробнее, когда наша история пересечет границы 20 столетия.

Люберецкие церковные приходы

Церковь была у всех на виду. Она не пряталась по оврагам, не скрывалась в глухом бору, не маячила туманным видением в болотах. Божий дом возвышался на открытом, красивом и благопристойном месте и был доступен взору любого пилигрима, с какого бока он бы не приблизился. Рядом всегда был живой источник, река или озеро. Нашу церковь омывала Люберка и плескался у подножия проточный пруд. Красковский храм выходил узорчатыми окнами на пойму Пехорки, косинские святыни смотрелись в чистое зеркало Белого озера. В Котельниках, стоявших на суходоле, прихожане специально выкопали пруд...

И вот что важно. Храмы строились на таком расстоянии, что с одной колокольни были хорошо различимы две-три другие. Традиции были продиктованы военной необходимостью. Завидев конную орду печенегов или монголов, звонарь лупил во все колокола, поднимая тревогу, предупреждая об опасности. В набат ударяли и при пожаре.

Постранствуйте по району, сами убедитесь. Из Краскова, как на картинке, видна жилинская церковь. Из Жилина – Котельниковская, на горе, оттуда – Николо-Угрешский монастырь... Вся наша округа опоясана храмами.

Селения группировались в церковные приходы (общны) со своим выборным старостой. Границы приходов не совпадали с административным делением, тут была своя закономерность. Люберцы, Панки и Подосинки составляли один приход. К селу Жилино, заметьте Бронницкого уезда, относились наши Токарево, Часовня и Кирилловка. К Котельникам примыкало Чагино Царицынской волости и сельцо Покров. А приход Капотни включал в себя целую сеть деревень Царицынской волости: Рязанцево, Алексеево, Кишкино, Денисьево, Гремячево. К Коренево были причислены Зенино, Мотяково, Марусино, Машково, Овражки. К Вешнякам присоединялись Выхино, Вязовка, Жулебино. Красково принимало прихожан из Хлыстова и Соколово-Малахово. Большое и Малое Кожухово входили в приход Троицкое-Кайнарджи вместе с деревнями Пехорской волости Павлино, Фенино, Руднево, Кучино. Вот такая сложилась структура православных приходов.

Возведение храмов поручалось талантливым архитекторам. В Котельниках церковь Казанской Богоматери достраивал Доменико Жилярди. Преображенский собор в ансамбле Николо-Угрешского монастыря сооружал А.С. Каминский... Наши священные достопримечательности пользовались широкой известностью. “Московские губернские ведомости” сделали приятное наблюдение: “От мая до сентября по большим и проселочным дорогам тянутся богомольцы в Кузьминки, Косино, Угрешу”.

С божьим домом прихожане не расставались от рождения до кончины. Крестили детей, совершали браки, отмечали праздники: Рождество Христово, Крещение, Пасху. Священнослужители приобщали молодежь к добру, культуре, к нравственным устоям. Первыми наставниками люберчан были священник Григорий Дмитриев и дьячок Ивашко Семенов (конец 17 века), священники Алексей Андреев и Петр Владимиров, дьякон Иван Савельев, дьячок Трофим Иванов (18 век), священники Михаил Соколов и Василий Зимин – в 19 веке.

Привилегированное сословие, дворяне, создавали свои домашние церкви для узкого круга семьи, что не очень-то поощрялось. В 1779 году владелец Краскова Трубецкой просил архиепископа Платона разрешить ему вместо ветхой церкви возвести новую, а на время строительства проводить богослужение в барских покоях. Платон возводить церковь позволил, а насчет богослужения в господском доме, фигушки! отказал, повелел проводить в ближайшем храме.

В Синод с просьбой об устройстве домашней церкви в Лыткарино обращалась и княгиня Елизавета Чернышева, но тоже безрезультатно. Церковь редко шла на исключение из правил.

Как вы понимаете, церкви были не в каждом селении. В отдаленных или труднодоступных их временно подменяли часовенки, или божницы. Деревянные, а то и каменные они ставились у больших дорог, на перекрестках, около родников. Это небольшой храм без алтаря, но с иконами и зажженной лампадкой, где путник мог помолиться и запастись огнем (спички были не у всех). Огоньки в часовенках призывно светились в Марусине, Бедрине, Зенине, Хлыстове, Бронницах, а в Люберцах их было не менее двух: одна на старом кладбище, возможно, построенная над престолом разрушенной церкви Казанской Богоматери, другая – в Глазовском саду. В деревне Лукьянове (не ищите такой!) приютились три часовенки, на окраинах и в центре. По ним, по приветливым божницам, крестьяне переиначили Лукьяново в Часовню. Религиозная лексика пришлась не по душе совдепам. Какой-то начитанный чиновник росчерком пера превратил Часовню в деревню имени Парижской коммуны, о которой, может быть, малограмотные крестьяне и слыхом не слыхивали. Но так было. Загляните в домовую книгу одного часовенца, коренного русича, и прочите, что он родился в 1953 году в деревне Парижская коммуна Люберецкого района! Но недолго часовенцы были “парижанами”. Чиновника перевели на другую должность с повышением и все забылось...

В массе своей люберчане были благочестивы и сильно переживали случаи святотатства. А они были. В ночь на 23 апреля 1889 года в нашу церковь пожаловали нежеланные гости. Взломали железную решетку, разбили стекла. Проникнув внутрь, сбили крышку со свечного ящика и похитили на 14 рублей мелочи, собранной за свечи. Да заодно восемь банковских билетов на 1682 рубля. Вряд ли это были местные мерзавцы, скорее всего, налетчики-гастролеры.

У люберецкой церкви был свой земельный надел. Но вскоре после хищения денег церковь продала землю коммерсанту Карлу Вейхельту под строительство первого в Люберцах завода. Связаны ли эти два события между собой, неясно.

Следует сказать несколько слов и о раскольниках. В 1873 году в Московском уезде насчитывался 5821 отступник от церковных правил богослужения. А это около пяти процентов всего населения. Обособленных староверческих селений не было, жили вперемежку. В этой избе – хранители старины, напротив – последователи никоновских реформ. Одни крестились двумя перстами, другие – троеперстием. В Гремячеве придерживались старой веры 40 мужчин и 63 женщины, в Токареве – соответственно 112 и 132, в Кирилловке – 30 и 31. В Люберцах старообрядцев было 32 мужчины и 40 женщин, в Панках – 22 и 17. Такое распространение старообрядчества объясняется прежде всего тем, что самый яростный проповедник раскола протопоп Аввакум немало общался с нашими мужиками, а знатная боярыня фанатичка Морозова, владелица села Котельников, во всем ему потакала.

За годы советской власти большинство храмов и церквей в Люберецком районе были разрушены и закрыты. Они разделили трагическую судьбу всей Русской Православной Церкви. Большевики осуществили свой иезуитский лозунг “Религия – опиум для народа”. На практике же оказалось, что не всякая религия является опиумом. И не весь народ российский лишили веры путем разрушения церквей. Взрывались и заколачивались только православные храмы. Но в те же самые 20-е – 30-е годы XX века были построены новые синагоги в Марьиной роще, в Малаховке и других местах. Такова на деле оказалась двойная мораль коммунистов.

Подмосковные трамваи

Здесь речь пойдет о Мячковской железной дороге.

Видимо, кто-нибудь удивленно воскликнет:

– Авторы что-то напутали. И когда же в Мячкове была железная дорога?!

Действительно – не было. Но проект был. Он наделал много шума.

В Москве после отмены крепостничества бурно развивалась торговля, оживилась промышленность. Срочно понадобились строительные материалы: камень, известь, бут. Их добывали всего в 30 верстах от столицы, в Мячкове, Лыткарине, Котельниках. Но вывозили как при Иване Грозном: на телегах и волокушах по отчаянному бездорожью. Доставка обходилась в копеечку.

– А не соорудить ли железнодорожную ветку до Мячково?.. Странно, эта идеальная мысль пришла в голову не москвичам, а петербуржцам. Большое видится на расстоянии. В далеком городе на Неве сколотили Товарищество по устройству паровозного пути... нет, не от Москвы, а от люберецкой станции до Мячково. Но при дополнительных подсчетах бухгалтерия выявила, что повторная перегрузка в Люберцах сильно удорожит стоимость товаров. И компания изменила план: не скупиться, а проложить свою, обособленную, независимую линию Москва – Мячково. Она должна была идти параллельно Рязанскому шоссе, через Люберцы до Островцов, повернуть направо и далее пять верст по проселку до Мячково. Это довольно точно совпадает с 22-м автобусным маршрутом Люберцы – Лыткарино. Читатель с удовольствием может по нему проехать. Сто лет спустя.

О грядущей стройке прослышала “четвертая” власть – корреспонденты. Шила в мешке не утаишь.

19 августа 1870 года в люберецком трактире купца Андрея Лабзова за отдельным столиком умостилась привычная троица. Мужики солидные, не голь перекатная. Заказали полштофа водки, попросили у слуги принести свежий номер “Московских ведомостей” (тогда трактиры да чайные заменяли сельские клубы). Пока один разливал, другой читал вслух:

“Нам передавали, что в начале настоящей недели одним инженером были произведены необходимые изыскания для определения местности, по которой должна пройти от Москвы до подмосковного села Мячково новая ветвь железной дороги. Как известно, село Мячково, лежащее в 28 верстах от Москвы, производит большое количество извести. Кроме того, предполагается устроить станцию новой железной дороги в селе Котельниках, где находятся самые большие каменоломни, принадлежащие московскому 1-й гильдии купцу П. Губонину. Наконец, еще станция имеет быть выстроена в селе Кузьминках... К работе по сооружению этой железной дороги, как говорят, хотят приступить в непродолжительном времени”.

Чтец умолк. “Вот это новость! – зашумели вокруг. – Теперь жди больших перемен”.

– А не опрокинуть ли нам еще по мерзавчику? В честь будущих доходов. Эй, братец половой! Тащи быстрее штоф!

Казенное мерное 12-литровое ведро вмещало 8 штофов...

Слухи быстро разнеслись по селениям, вселяли надежду.

– Выгодно продам землю под дорогу, – размечтался богатей-крестьянин из Жилина Иван Шорин.

– Построим новые дачи и сдадим внаем, – подсчитывали братья Носовы из Котельников.

– Сбудем залежавшийся камень для жерновов, – потирали руки приказчики толстосума Петра Губонина.

– Ах, маменька, за нарядами буду ездить в магазины на Кузнецкий Мост, – радовалась девица на выданье.

Даже голопузая беднота – бобыли, батраки, пролетарии – приободрились, рассчитывая заполучить работу на стройке.

Но петербургский проект был положен в долгий ящик.

Иногда о Мячкове вспоминали. С большими интервалами. Экстренное собрание акционеров Московско-Рязанской ж. д. 13 июня 1876 г. постановило: “Общество, не придавая особого значения новой ветви в смысле доходности и даже считая ее убыточной, готово принять на себя сооружение и эксплуатацию”.

Секретарша, подшивая бумаги, горько вздохнула: “13 число! Чертова дюжина!”. Она верила в дурные приметы и нисколько не сомневалась, что ничего хорошего ждать не придется. Как в воду глядела. Мячковская дорога и на этот раз не была достроена. Но долго еще делались оптимистичные прогнозы, вносились поправки. На карте пунктирами нацеливались обходные направления, уже не через Люберцы. К начальству приходили с тощими папками под мышками новые претенденты.

24 апреля 1874 г. в уездном земском собрании рассматривалось заявление господина Числова о постройке железной дороги до Николо-Угрешского монастыря на конной тяге (были и такие!). Начинаясь на Таганской площади, она должна была следовать мимо Чесменских дач, пересечь Кузьминки, достичь Нижних Котельников и, обогнув Поклонную гору, подступить к монастырским широким воротам. В пользу своего варианта Числов выдвинул несокрушимый аргумент. Посмотрите, взывал он, сколько пеших богомольцев идут поклонится Святому угоднику Николаю, а то ли еще будет, когда проведем туда удобную и недорогую конку!

Сраженное сим доводом, земское собрание после непродолжительных прений дало согласие на устройство до Угреши конки.

Но вмешалось Министерство внутренних дел. Оно не разрешило строительство, ссылаясь на то, что в утвержденную сеть дорог была уже включена паровая железная дорога до Мячково (петербургский проект), которая, как нам известно, тоже была “заморожена”. Пришлось господину Числову паковать чемоданы.

В 1875 году попытать свое счастье в сооружении однорельсового пути до Мячкова отважился некто Шильдбах. Человек самонадеянный, он на риск и страх выложил на изыскания, чертежи и первоначальные земляные работы 350 тысяч рублей серебром. Как память о его начинаниях, на трассе долго еще возвышалось несколько куч щебня.

Но, как говорят, покой нам только снится. Московская уездная земская управа 13 июля 1899 года (число-то опять какое!) заключила с коллежским советником, инженером-путейцем Иваном Алексеевичем Лихачевым договор на устройство и эксплуатацию конно-железной дороги от старого Нижегородского вокзала в Москве до Угрешского монастыря – через Карачарово, Вязовку и Кузьминки. Инженер был поборником технического прогресса, штудировал иностранные журналы и был наслышан о “рельсовых экипажах с электродвигателем”, как неуклюже именовали тогда первые трамваи. В своей заявке новатор оговорил, что движение вагонов будет производиться, тут он предложил большой выбор: конной тягой, паром, электрическим током, или еще каким-либо пока неведомым способом. Уж не на атомную энергия рассчитывал он?

Мечты Лихачева, вы уже догадались, не были претворены в жизнь. Злые языки утверждали, что виной снова “чертова дюжина”, но нечего на нечистую силу пенять: дорога проходила по частновладельческим землям, цены на которые “кусались”, и он не смог договориться с хозяевами.

15 мая 1901 года, уже в новом столетии, в своем письме в уездную управу Лихачев слезно просил возместить ему хотя бы расходы на гербовую бумагу, почтовые марки, услуги нотариуса и прочее. Управа выплатила ему 20 тысяч рублей. Богомольцы же обещанного трамвая не дождались и по-прежнему ходили в Угрешскую обитель на своих двоих.

Сегодня, с высоты минувших столетий, мы можем спокойно оценить, что дала бы нам постройка Мячковской тупиковой ветки. О выгодах говорилось много и на каждом шагу. Но палка о двух концах. Конка могла принести нам и непоправимые экологические беды, обезмолвить наш край, сделать его пустыней. О том случайно поведала небольшая брошюра А. Горчакова “Записка о железных дорогах в Москве за 1879 год”, изданная, кстати, не в Москве, а в Санкт-Петербурге. В ней содержится весьма мрачный прогноз на люберецкие перспективы:

“В Московском городском управлении уже составляется предположение об удалении кладбищ от черты города; для этого на первый раз избирается местность при Николо-Угрешском монастыре на линии проектированной Мячковской железной дороги”. На приложенной схеме топографическими знаками обозначена ведущая на тот свет дорога.

Как только Мячковская железнодорожная ветвь пришла бы в движение, по ней стали бы снаряжать покойников в последний путь на погребение. Лучшего места упокоения и не придумаешь. Сухая песчаная почва, сумрачный вековой лес, веет свежей прохладой от большой реки и звучит утешительный благовест монастырских колоколов. За два-три десятилетия вся местность вблизи монастыря превратилась бы в беспредельное кладбище, наподобие Николо-Архангельского, что почти примыкает к Люберецкому району с северо-востока. Это был бы еще один масштабный могильник, некруполь, город мертвых с венками, крестами, надгробиями на много верст. Жизнь в соседних селениях замерла бы.

Ведь за кладбищенской оградой

Живое сердце не стучит.

Будем же благодарны судьбе, что Мячковская конка не была достроена.

Провалилась затея с конкой и в Косино. Весной 1889 года Уездное земское собрание вознамерилось подписать с бельгийским инженером Розенталем договор на благоустройство железной дороги от Москвы до села Косино.

Но поскольку репутация заявителя не внушала доверия – склонен к авантюризму! – сделали запрос в Бельгийское общество конно-железных дорог, имеет ли оно разрешение на проложение рельсовых путей за чертой г. Москвы. Был ли ответ положительным, не знаем, но газетчики уже держали ушки на макушке. 24 мая 1889 года “Московский листок” передал информацию от собственного корреспондента из Косино:

“Злобой дня местного населения служат толки о конно-железной дороге, намеченной от Москвы через Перово и Кусково до Косина, концессию на устройство и эксплуатации которой получил от уездного земства бельгийский инженер Игнатий Розенталь. Большинство относится к надеждам на скорое устройство этой дороги недоверчиво. В руках предприимчивого бельгийского инженера находится уже не одна концессия на устройство подмосковных конно-железных дорог, но ни одна из них из области предположений еще не вышла. Предпринимателю нужны денежные компаньоны, а где их возьмешь?”

Сомневались не напрасно. Бельгиец оказался проходимцем и подвел. В Косино, как в Мячкове и Угреше, до сих пор не слышно трамвайного звона.

Малаховке повезло больше. Это единственный дачный поселок, где рельсы были не только нарисованы на ватмане, а уложены на шпалы. Но строилась дорога поздно, когда конки уже становились анахронизмом, пережитком прошлого, и за границей уже бегали поезда метро.

Газета “Дачный вестник” поздней весной 1899 года известила:

“Устройство дачной конки в Малаховке близится к концу: почти всюду уложены шпалы и подвозятся рельсы. Конку строит по особому соглашению с владельцем Малаховки А.Д. Соколовым Общество Московско-Казанской железной дороги”.

Легковые извозчики, толпящиеся у станции в ожидании клиентов с пригородного поезда, были раздосадованы: конка выступила их непримиримым конкурентом. В вагончиках-экипажах, поставленных на рельсы и влекомых парой гнедых, можно было с комфортом проехать три с половиной версты по еще не обезображенной цивилизацией девственной Малаховке и дальше в Удельную, где тоже, как и в Малаховке, был летний театр, с подмостков которого выступали московские артисты.

В 1907 году конка еще была жива, судя по путеводителю. В первую мировую войну рельсы сняли для нужд военного ведомства. Но вагончик поставили на обычные колеса и конка продолжала накручивать километраж вплоть до 1925 года.

Читать далее